Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин

Смотришь на карту, мысленно окликаешь их, где вы, мои родные, по каким краям раскидала вас эта страшная военная буря?

Вспоминать меня стали они чаще. Обстоятельно и деловито пишет Сергей, он где-то за Волгой, на трудовом фронте, почтовый ящик такой-то, что делает, говорить не положено.

Первые письма Прони, как и прежде, жизнерадостные, мальчишески задорные. И все у нее замечательное: и военком, которого она много раз упрашивала послать ее на передовую, и подруги по курсам, и казарма. «Учимся накладывать повязки, жгуты, делать искусственное дыхание, выносить раненого с поля боя. Просим, чтобы скорее на фронт. Я, как и в техникуме, отличница. Попутно выучилась стрелять из автомата, узнала, что за штука рация, так что при нужде могу быть и радисткой. Видишь, дорошонка, до чего я расторопная, зря на фронте солдатскую кашу есть не буду. Только бы танков не испугаться, когда на меня двигаться будут».

В письмах с фронта нет уже безоглядной удали, какая-то в них оглушенность. «Вот и узнала я, Танюша, почем фунт лиха, да ни какого-нибудь, военного. Пушки грохают, от разрывов земля дыбом, а ты ползешь. Чья-то рука валяется, ищешь, чья, может, жив. Найдешь, дышит, — тащишь. Никогда не думала, что такая у меня силища. Очень трудно зимой. Недавно волоку одного. Пули визжат. Засекли. Воронка от снаряда поблизости. Сваливаюсь в нее и раненого тащу. Бок ему осколком разворотило. Перевязала его как следует. Бредит что-то. Пощупаю руку — холодеет. Обняла его, ой, говорю, не стыньте, товарищ старшина, погодите, я вас обязательно вынесу. Слышите, стрелять перестали. Отдохну чуточку и дальше. Взяла у него пистолет, поддела свою шапку и немножко за край воронки высунула. Тут же пули: жжик, жжик… Ой, Танюша, по машинам велят. Что дальше, потом как-нибудь».

В другом письме дописала. «Натерпелась я со своим старшиной. Что дотемна делать? Ладно, мороз был не шибко злой, а все одно у меня, кажется, и кости-то заиндевели. Подумай, раненому каково, беспамятному. Я хоть шевелиться для сугреву могу. Ой, достался нам этот денек. Чуть замутнело да снежок посыпал, давай, говорю, товарищ старшина, из этой могилы выцарапываться. И везучая же я! Живого доставила. А мне — спирту полкружки и спать, спать…»

Родная моя! Так бы и разделила с тобой все твои тяготы!

С передовой, из самого шквала войны, летят треугольнички, исписанные рукой Ивана. По некоторым его намекам угадываю: на Западном направлении. На третьем году войны письмо от него из госпиталя. Пишет, что был контужен и лежал как мертвый в снегу. Вместе с убитыми стали и его зарывать. Очнулся от удара мерзлой глыбы в грудь, охнул, пошевелился. «Слышу, говорит кто-то: «Стой, братцы, живого хороним». Выволокли меня, на грузовик в кузов и в госпиталь. Поломок во мне существенных нет, на другой же день встал на ноги; веки только не захлопываются, день и ночь глаза пялю. С неделю маялся. Да еще память потерял. Помню, как меня свои же чуть на тот свет не спровадили, а что допрежь было, все куда-то провалилось. Из какой части, не помню, куда шли, не помню. Говорят: дезертир. Дали бы под завязку, не заверни опять тот шофер, что в госпиталь меня привез. Расписал, как было, выручил»…

Паня пишет — по моим догадкам — из-под Ленинграда, переводчиком служит, допрашивает пленных. Еще у него обязанность — пробираться к вражеским позициям и в усилитель толковать немцам, что советского народа не одолеть им и что идут они на верную гибель. «Выкрикнешь— и в сторону, глядишь, на том месте, с которого просвещал немцев, земля дыбом от разрывов мин»…

Письма коротки, особенно ежели писаны на казенном листочке с портретом Кутузова и строгими указаниями: «Выше черты не писать!», «Ниже черты не писать!»

Володя с самого начала войны — техник по обслуживанию военных самолетов на аэродромах. И опять по скупым и только мне понятным намекам заключаю: это его письмо из Армении, это из далекого и сказочного Ирана. Подписывает он их важно и манерно: «Старший сержант технической службы Вольдемар». Служба ему не по душе: одно беспокойство. Каждый самолет надо расчехлить, провернуть винт, раскапотить, заправить бензином, расшвартовать… Ураган войны где-то далеко, за сотни километров. Вольдемар может помечтать. Грезится ему тихая жизнь в лесу. «Теперь мой идеал — природа, и тут я целиком на стороне Льва Толстого, который тоже обожал нетронутую флору и фауну. Пребывание с младенческих лет на Волге зародило во мне тихую натуру и стремление погрузиться в стихию природы. Буду жить в лесу, заведу тихую, любящую и верную подругу жизни, а не какую-нибудь сумасбродную курву, вроде — помнишь? — Лариски…» Нарисует беглыми наметанными штрихами профиль воображаемой подруги жизни, курносенькой, с вьющимися локончиками, и подпишет: «Мечта твоего брата Вольдемара».

Война. Утраты.

Осенью сорок первого года где-то на Западной Украине погиб Витя. Немного фронтовых писем дошло от него. В последнем, которое я получила, писал, что с группой солдат оказался отрезанным от своих. Две недели скитались в поисках перехода через линию фронта, днем хоронились от немцев по балкам и перелескам.

Ни единой весточки больше, ни похоронки.

Пропал без вести.

До конца войны, даже год-два после Победы, теплилась еще надежда, что придет, воротится из плена.

Не воротился.

Слепо, наугад выведенными буквами тятенька писал, как горюет мама.

Чем я издали могла утешить ее?

А на пороге у них стояло новое горе: тяжело больным, с палочкой прибрел Миша. Взят он был в первые дни, как началась война, и отправлен куда-то на восток. Спешная подготовка, походы, как писал он, с преодолением водных преград. Одно из таких преодолений кончилось для него простудой и чахоткой. Два месяца пролежал в госпитале и вышел по чистой.

Читаю его письма с дороги. «Куда теперь? Не работник и не жилец. Зойке и детям не нужен. Одно у меня место, где ласковая рука глаза мне закроет, — Рябиновая Гряда, родной дом. Знаю, горе везу маме и тятеньке, но — что делать?

Очень я слаб, Танюша. В Перми ночевал на пристани, ждал парохода. Лежу на полу, вещевой мешок за спиной, стащить — сил нет. Ночью слышу, лямки обрезают, одну чиркнули ножом, другую Даже крикнуть не смог, такое изнеможение. Паек был в мешке, на неделю вперед выдали, хлеб, сахар. Маму с тятенькой думал угостить»…

Голодный, чуть переставляя ноги, пришел он в наш обветшалый уже домишко. Как раз в это время я долго не получала тятенькиных каракуль. Жду со дня