Волшебники: антология - Майк Эшли

Виновен Белл, говорили сплетники. Зачем ему это делать? Да от зависти, конечно. Это же понятно всем, кому известны факты. Монсон его разоблачил, выставил на посмешище. Этот нелепый часовщик счел, что тоже может претендовать на ласки вдовы, — да разве можно себе представить, что такая женщина выйдет за лавочника, вот умора! — и, узнав, что она предпочла Монсона, Белл от зависти и ревности потерял голову. Монсон его поставил на место, и часовщик жаждал отомстить. Это очевидно. Непонятным оставалось только то, что именно сделал Белл с соперником и почему расправа не обошла стороной и его двоих приятелей. Белл достаточно коварен, чтобы скрыть улики, которые могли бы его выдать; в его уме и проницательности никто не сомневается, но это еще вернее доказывает, что преступник именно он. Это понимает всякий разумный человек, и часовщика надо отдать под суд!..

Сперва горожане смеялись над этими бреднями, учитывая, из какого источника они происходят и какие мотивы их, скорее всего, вызвали. Но жители раз за разом выслушивали одно и то же, и спустя некоторое время крошечное зерно чего-то — не то чтобы сомнений, но, пожалуй, какой-то вынужденной и смутной неуверенности — пустило корни в их сознании. То, о чем говорят так часто и так искренне, не может не иметь под собой вообще никаких основании, убеждали они себя. Нет, они не верили ни единому слову, но ведь Белл был человек непостижимый, и этого никто не отрицал. Откуда он родом и зачем приехал в этот город? Каким образом ему, столь беспорядочно устанавливавшему цены на свой товар, удавалось не только не разориться, но и вполне благополучно вести дела? Кто покупал самые дорогие часы и что происходило с товаром, не предназначенным для продажи, но тем не менее исчезавшим с полок? Как удавалось одному человеку быстро и безупречно производить столь тонкие и точные механизмы и при этом собирать и крепкие, удобные часы, продававшиеся в его лавке но самым доступным ценам? И если Монсон и его друзья и вправду в день своего исчезновения сказали знакомым, что идут к часовщику, тогда часовщик должен объяснить горожанам, в чем дело. Никакое мастерство и даже гений не освобождает человека от суда общественности, говорили добропорядочные граждане. А с приближением весны сплетни становились все гуще, вопросы все целенаправленнее. Загадка требовала разрешения.

Однажды вечером, когда лавка уже закрылась, а на улицах никого не было, в дверь черного входа постучал Локнер. Белл находился в мастерской, как и почти всегда по вечерам; дверь он открыл спустя некоторое время.

— Мистер Белл, вам следует позаботиться о вашей безопасности, — сказал Локнер без всяких предисловий, как только открылась дверь.

— Мне не требуется защита, — ответил Белл.

— Нет, требуется, — настоятельно произнес Локнер. Вы же наверняка знаете, какие истории рассказывают у нас в городе.

— Да, я слышал эти бредовые слухи, — признал Бел.

— Мы-то с вами знаем, что это все глупости, но вот другие горожане начинают верить сплетням. Обсуждают уже, не прийти ли к вам в лавку и не потребовать ли объяснений в отношении исчезновения Монсона.

— Моя лавка открыта в обычные часы, — невозмутимо ответил Белл. Я всегда готов ответить на разумные вопросы. Не лучше ли вам будет войти, мистер Локнер?

— Нет-нет, я не могу, — проговорил Локнер, попятившись. — Но вам нужно что-то предпринять для вашей безопасности. За этим стоят дружки Монсона, а они хотят с вами расправиться. Они могут сломать дверь и ворваться к вам ночью.

— И что, горожане позволят это сделать?

Локнер замялся, а потом извиняющимся тоном ответил:

— Никто не хочет, чтобы с вами случилась какая-нибудь неприятность. Но дружки Монсона всех сбили с толку. Они пользуются в городе большим влиянием — ну по крайней мере некоторые из них… А жители слышали уже столько россказней, что не знают, чему верить. Они совсем запутались.

— То есть я должен опасаться нападения толпы, не признающей никаких законов.

— Боюсь, дело именно так и обстоит. Вам нужно защитить себя.

— Я это сделаю, мистер Локнер, — сказал Белл и закрыл дверь.

Локнер услышал, как часовщик задвинул засов.

Они пришли в лавку в ту же ночь, и было их одиннадцать человек. Остальные поджидали снаружи, у парадного и черного входов. Все они уже бывали здесь раньше; одни покупали у часовщика товар, другие заходили посмотреть, как бьют часы в лавке, или просто разглядывали витрины. Вожаками были те трое, что приходили в лавку вместе с Монсоном, когда тот забирал часы после ремонта. Остальные стояли молча.

— Мы пришли сюда, чтобы узнать, что ты сделал с нашими друзьями, Белл. Мы не уйдем, пока не получим ясного ответа, — заявил один из вожаков, вставший прямо перед часовщиком.

— Почему вы меня в этом обвиняете? — спросил Белл, спокойно глядя на него сверху вниз.

— Они говорили, что идут сюда. Мы все это слышали. И больше их никто не видел. Ты в ответе за их исчезновение, ясно?

— Просто признайся, Белл. Мы заставим тебя рассказать все, если ты вынудишь нас так с тобой поступить, — сказал еще один.

Он поднял трость и постучал ею по стеклу шкафа-витрины.

— Мы здесь у тебя все можем расколошматить, и тебя в том числе, — сказал первый. — А теперь ты расскажешь нам, что сделал с нашими друзьями.

Белл посмотрел на него, потом на типа с тростью, потом на всех остальных, кого было видно. Он поднял руку и указал на дверь:

— Лучше всего будет, если вы покинете лавку.

— Для тебя это, несомненно, будет лучше. Но мы не уйдем, — сказал первый, и несколько других под давлением свирепого взгляда товарища пробормотали, что полностью с ним согласны.

— Не пытайся нас обмануть, Белл. Ты и так слишком долго дурачил весь город. Отвечай нам, а не то худо будет, — сказал второй.

Он размахнулся тростью, ударил по стеклу, и оно треснуло.

И тут совершенно неожиданно, ровно в девять минут второго, все часы в лавке начали бить. В унисон. Низкие голоса гонгов и хрустальный перезвон колокольчиков, звучные колокола и крошечные трубы, музыка, птичье пение и гвалт, в котором уже не различить было отдельного стука, звона и бренчания, — все это смешалось и накрыло незваных гостей звуковой волной. А часы все били и били: двенадцать раз, а потом еще двенадцать и еще двенадцать, — сначала быстро, а потом все тише и медленнее, постепенно угасая. И наконец бой часов перестал быть слышен.

Вошедшие стояли в оцепенении, подавленные этим потоком звуков. Они совсем не ощущали никакой боли, и движения их не ограничивала внешняя сила. Они легко дышали, могли свободно перемещать взгляд, слышали каждый звук. Но тела их будто что-то держало: казалось, воздух стал тягучим и клейким и прилипал к ним, тянулся, как густая жижа или хлопья мокрого снега, но только он много больше стеснял движения, потому что лип не только к ногам, но и к рукам, головам, ко всему телу. Им казалось, что время двигалось ползком, почти остановилось, сгустившись и поймав их в свою ловушку, и теперь они будто насекомые в кусочке янтаря.