Малая Бронная - Ольга Карпович

– Ну что ты, милая, ты не идиотка, – я гладила ее по волосам. – Идиотка здесь вовсе не ты! Успокойся! Ты же совсем молодая еще, тебе сколько – двадцать два? Три? Вся жизнь впереди, плюнь ты на этого старого урода!

Люся, благодарно кивая, всхлипывала мне в плечо. Наверное, в другое время я могла бы вдоволь посмеяться над этой сценой – этакие сестры по несчастью, две отставленные жены, утешающие в ночи одна другую. Но в этот момент неубиваемое чувство юмора изменило мне, и хотелось только одного – разбежаться и со всей силы впечататься своей глупой, до сих пор набитой романтическими иллюзиями головой в каменную стену гостиницы.

Ведь знала же про него, все знала с самого начала. Эта его утробная искренность, эта немедленная готовность стать таким, каким ты, именно ты хочешь… Да ведь все это сродни его маниакальной увлеченности работой. Он лицедей до последней капли крови, бесовское отродье, готовое насмерть разбиться на потребу публике. Нет, он и в самом деле по-настоящему любит тебя в этот момент, он упивается тобой, он служит тебе, отдается без остатка, только вот наутро вся эта его ночная самоотдача ничего не стоит. Спектакль отыгран, аплодисменты отзвучали, он больше ему неинтересен, завтра придет новый зритель, и он будет так же навзрыд стараться ради него.

А я поверила, купилась на эту его раздирающую открытость. Как любая одинокая, нахлебавшаяся в жизни дерьма баба, тем не менее еще допускающая существование на белом свете любви. Господи, как пошло, отвратительно, невыносимо!

Мы так и сидели, обнявшись. А за окном, освещенные мертвенным лунным светом, высились величественные древние горы, безразличные ко всем нашим бессмысленным суетным невзгодам.

– Ты дерьмо! – объявила я Авалову.

Я влетела к нему в номер без стука. Он застегивал рубашку перед зеркалом, обернулся ко мне через плечо, вскинул брови, демонстрируя свой знаменитый нордический характер:

– О как!

– Мерзкое, лживое, эгоистичное дерьмо! Ты рассказываешь в своих фильмах о благородстве, верности, чести, поучаешь людей, как нужно правильно жить, а сам и понятия не имеешь, что это такое.

– Но ведь убедительно рассказываю, правдоподобно? – хмыкнул он. – Это самое главное. Режиссер не обязан обладать теми качествами, которыми наделяет своих героев.

– Режиссер – нет, а человек? – перебила я. – Для тебя люди – мусор, ты через любого перешагнешь и не поморщишься. Выжмешь из каждого все соки и выбросишь, как ненужный огрызок.

Он пожал плечами. Я смотрела в его желтые глаза, и в груди было тесно, как раньше. Только тогда я не могла дышать от любви, а сейчас – от ярости. Мне казалось, я не выдержу, ударю его по этим наглым, не знающим жалости глазам, по губам, которые могли быть такими горячими и настойчивыми, а теперь морщились в иронической усмешке.

– Ты родную мать продашь, если потребуется, – выдохнула я. – И ради чего? Ради этого твоего фильма? Это ведь ничто, голые иллюзии, говорящие головы в ящике.

– Значит, я в тебе ошибся, – спокойно констатировал он. – Мне казалось, ты-то понимаешь, что это не просто говорящие головы.

– Ничего я не понимаю и не хочу понимать, – отрезала я. – У меня другие приоритеты. Для меня живые люди всегда будут важнее придуманных.

– Не ты ли твердила, что нужно отрешиться от привязанностей, чтобы освободиться от горя и тоски? – напомнил он. – Для чего же ты тогда без конца ездишь на этот свой Тибет, если твои убеждения так расходятся с его философией?

– Да не была я здесь раньше, никогда не была! – выкрикнула я. – Я все это выдумала, все свои немыслимые приключения на Тибете. Мне просто хотелось быть рядом с тобой, а ты так ничего и не понял.

Понимая, что больше не могу сдерживаться, я вылетела из его номера. Мне хотелось бежать и не останавливаться, скрыться от него, вычеркнуть из жизни раз и навсегда. Чтобы никогда больше не ощущать этой его отравляющей притягательности, парализующего волю магнетизма. Этого проклятого дара обращать людей в своих рабов, безропотных, покорных. Он во всем был талантлив, и этот его дар ничуть не уступал остальным. Я же страстно хотела от него освободиться, излечиться от этой мучительной привязанности.

Крайний съемочный день наступил через полторы недели. Артур действительно вложил в проект недостающую сумму, и мы успели снять все что нужно. Павильонные сцены уже отсняты были раньше в Москве, на «Мосфильме». Володя пытался дозвониться в Москву, раздраженно кричал «алло» и тряс ни в чем не повинный мобильник, мысленно он находился уже там, дома. По-щенячьи свернувшийся у ног хозяина верный Акбар, наверное, тоже видел во сне свой родной двор и знакомую собачью площадку. Второй режиссер прохаживался поодаль, деловито оглядывая высокие кусты. Наверное, размышлял, не утащить ли парочку отростков к себе на подмосковную дачу, чтобы хвастать потом перед другими садоводами этакой экзотикой.

Авалов за плейбеком выглядел усталым и поникшим. Расстраивался, что осталось всего несколько часов, и вся эта игра в солдатиков, игра, в которой он был единственным царем и богом, вершителем судеб и приводящим приговор в исполнение, закончится. Что его волшебное слово утратит свою силу, и картонные фигурки, еще недавно двигавшиеся по его воле, обретут плоть и кровь и – о ужас! – собственные намерения и желания.

С момента нашего последнего объяснения мы с Аваловым больше не сказали друг другу ни слова. Я бы еще в тот же день улетела отсюда в Москву (тем более теперь, когда мои консультации по вопросам тибетских обычаев потеряли для режиссера свое значение), если бы только в этой глуши можно было поменять билет. К сожалению, с отъездом пришлось повременить до окончания съемок. И вот, наконец, этот день наступил. Завтра утром автобус должен забрать группу из гостиницы и повезти в Лхасу.

И уже через несколько дней мы вернемся в Москву. И я снова услышу ее бессонный несмолкающий грохот, присяду на скамейку у Патриарших, пробегу по Бронной к ждущему меня, затаившемуся в листве тополей старому дому, потяну на себя тяжелую дверь, в который раз удивлюсь выложенной плитками над проемом надписи «Подъездъ», вдохну родной затхлый запах лестницы. И все здешнее, все эти оранжевые рассветы, утонувшие в облаках горные вершины, странные умиротворенные лица, – все покажется только долгим причудливым сном. Там я найду в себе силы забыть обо всем, что случилось, похоронить в памяти, как миллион других нелепых и печальных историй и, может быть, когда-нибудь даже смастерю из этих впечатлений новый сценарий. Ведь в конце концов все проходит, не этому ли учат нас древние мудрецы? Вот и съемки оканчиваются, все остается позади. Король умер, да здравствует король.

На освещенной софитами площадке, между двух деревьев, усыпанных багряными листьями, Люся снова и снова с рыданием припадала к груди бравого Отто – Поливанова, прощаясь с ним навсегда. Ресницы ее вздрагивали и опускались, квадратная челюсть сурового эсэсовца трагически тяжелела.

Мы с Артуром сидели поодаль, на поваленном дереве. Подрастерявший за время наших приключений былой задор и оптимизм, Индиана Джонс тоскливо смотрел на поникшую фигуру возлюбленной.

– Марина, вы думаете, она со мной только ради того, чтобы я вложил деньги в картину? – спросил он.

Я поежилась. Что за дурацкая манера задавать собеседнику вопросы, правдивый ответ на которые не хочешь услышать.

– Я не знаю, Артур, – покачала головой я. – В жизни ведь не бывает однозначных ответов, черного и белого. Я одно могу сказать: вы очень ей симпатичны, она сама мне говорила, что вы – добрый и внимательный.

– Так говорят про тех, кого не любят, – невесело заметил он. – Я предложил ей после окончания съемок переехать ко мне, в Америку. Предложил – как это у вас говорят? – руку и сердце. А она ответила, что не может уехать из России, что она актриса, и в Америке ей нечего делать. Странно. У нас ведь есть Голливуд…

– В Голливуде твою Люсю заждались, – в сторону бросила я.

Впрочем, кто ее знает, эту девчонку, может, ей и в самом деле уготована судьба второй Сары Бернар? Она ведь уже доказала однажды, что я слишком поверхностно с самого начала к ней отнеслась. Однако нужно было как-то утешить печального ковбоя, и я, положив руку ему на плечо в лучших традициях вестерна, сказала:

– Может быть, она и права, Артур. Вы ведь, как знаток тибетского буддизма, знаете, что у каждого свой Путь, отступать от которого нельзя. И если Люся чувствует, что ее предназначение – быть русской актрисой… Тибетские мудрецы говорили: «Лучше плохо исполнить свою карму, чем хорошо – чужую».

– Марина, вы такой мудрый человек, – вздохнул он. – Сегодня я улетаю, и мы, наверно, больше никогда не увидимся. Мне просто хотелось сказать, что очень приятно было с вами общаться. У нас так много общего. Увлечение Тибетом хотя бы…

– Но влюбились вы в Люсю, – усмехнулась я. – Впрочем, так всегда и бывает.