Одна в мужской компании - Бенедикт Мари

Договорившись с миссис Бертон, что она позаботится о Джеймси, хоть это и был ее законный выходной, я вернулась на съемочную площадку. Солнце пылало в вышине над Голливудскими холмами. Мы со Сьюзи молча занялись делом — она стала помогать мне одеться в простой костюм. Фильм «Тортилья Флэт» был о семье калифорнийцев латиноамериканского происхождения, и моя героиня, Долорес, работала на консервном заводе. Для сегодняшней сцены мне нужна была фабричная униформа и, в отличие от большинства моих ролей, лишь самый минимум косметики. Мне ужасно нравилась та свобода движений, которую давала простая одежда и простая прическа.

Я допила последний глоток крепкого австрийского кофе, который приготовила тут же, в гардеробной, и двинулась по длинному коридору к огромному звуковому павильону, где разместились три акра фермерского ландшафта и полный набор сельскохозяйственных животных. Стук моих каблуков отдавался эхом в полупустом здании. Подходя к павильону, я рассчитывала услышать обычные звуки — голоса съемочной группы и жужжание аппаратуры, но неожиданно услышала душераздирающий вопль.

Я бросилась на площадку бегом, решив, что кто-то ранен — это была не редкость на съемках. Когда снимали другой фильм Флеминга, «Волшебник страны Оз», одна актриса сильно пострадала от огня: какой-то люк открылся с опозданием, и она успела обгореть и наглотаться дыма. Но, прибежав, я поняла, что на этот раз случилась катастрофа другого рода. Какая-то женщина рыдала, а все остальные актеры и обслуживающий персонал застыли в молчании. Они слушали радио, включенное на полную громкость.

Я подбежала к своим коллегам, Спенсеру Трэйси и Джону Гарфилду — они стояли так же неподвижно, как и остальные.

— Что случилось? — спросила я Джона: с ним мне как-то легче было заговорить, чем со Спенсером, с которым мы когда-то вместе снимались в картине «Я беру эту женщину». Даже после совместной работы в двух фильмах он держался со мной отчужденно. Да и я с ним, пожалуй.

Джон не успел ответить: Спенсер сердито оглянулся на меня и прижал палец к губам.

— Тс-с-с, — прошипел он.

Джон (он играл возлюбленного моей героини Долорес) подошел ближе и прошептал мне на ухо:

— Пёрл-Харбор разбомбили.

Я ничего не понимала. Что такое Пёрл-Харбор? Где это? Я начала было расспрашивать его, но тут низкий голос репортера из радиоприемника снова загремел на всю съемочную площадку:

…это начало настоящей войны. Радиостанция KGU ведет репортаж из Гонолулу, Гавайи. Я говорю с крыши здания Advertiser Publishing Company. Сегодня утром мы явились свидетелями жестокой атаки на Пёрл-Харбор самолетов противника — без сомнения, японских. Город Гонолулу также подвергся атаке, ему нанесен значительный ущерб. Бой продолжался почти три часа. Одна из бомб упала на расстоянии менее пятидесяти футов от башни KGU. Жителям Гонолулу рекомендуется не выходить из дома и ждать сообщений от армии и флота. В воздухе и на море шли ожесточенные бои. Мы пока не можем оценить нанесенный урон, но атака была очень серьезной. Однако теперь наша армия и флот, судя по всему, снова взяли под контроль и морские, и воздушные подступы к Гавайям.

Я не могла поверить, что это не шутка. Угроза, идущая из Европы, — да, об этом уже давно говорили. Все следили за сообщениями о лондонском «Блице» и строили предположения о том, каков будет ответ с нашей стороны, если и наши берега станут мишенью для такой же бомбардировки. Но Япония? Об атаках со стороны Азии не упоминали ни газеты, ни политики, ни даже мои европейские друзья, которые знали о войне гораздо больше, чем можно было почерпнуть из газет и радиопередач.

Я оглянулась. Мои коллеги-актеры, съемочная группа и режиссер стояли вокруг с таким же ошеломленным видом, как и я. Мы замерли неподвижно, когда репортер начал перечислять пугающие факты, и я машинально ухватилась за руку Джона, чтобы не потерять равновесие. Больше трехсот японских бомбардировщиков и истребителей совершили налет на нашу военно-морскую базу в Оаху, на Гавайях. Пострадало множество кораблей тихоокеанского флота, сильнее всего — линкор «Аризона». Число погибших пока невозможно было установить даже приблизительно. Мы знали: не пройдет и дня, как Америка объявит войну.

Репортер стал повторять уже известные новости, актеры и рабочие сцены начали переговариваться, а я потихоньку отошла в темный угол съемочной площадки, за искусственный фасад, изображавший фермерский дом, и заплакала. Я-то лучше всех здесь присутствующих понимала, с каким страшным врагом теперь столкнется Америка. Для всех остальных эта темная сила была безликой и немой. Но я-то смотрела их вождям в глаза, вслушивалась в их речи и знала, какой ужас они собираются принести в наш мир.

Глава сорок вторая

30 января 1942 года

Лос-Анджелес, Калифорния

Я мерила шагами мраморный пол своей прихожей в ожидании Джорджа. Джорджа Антейла, не Монтгомери (хотя и тот по-прежнему присутствовал в моей жизни, во всяком случае, пока). Он прислал мне записку прямо на съемочную площадку MGM, где мы с Уильямом Пауэллом работали над эпизодом из «Перекрестка», моего нового фильма в жанре нуар, и мы условились встретиться поздно вечером у меня дома. Мучаясь томительным ожиданием, я взяла в руки сценарий и стала делать вид, будто учу роль, но в действительности не могла думать ни о чем, кроме того, какие известия принесет мой друг.

Все эти семь недель, с тех пор, как американская военная машина начала со скрипом разворачивать орудия в сторону не только Японии, но и Европы, моя тревога росла с каждым днем. Наша страна готовилась отправлять своих солдат на восток и на запад, на ту самую европейскую землю, с которой я бежала, на тот океан, по которому приплыла сюда. Стали приходить официальные сообщения о сбитых самолетах и потопленных кораблях, а европейские друзья потихоньку говорили о том, что американские торпеды, выпущенные по японским судам, часто летят мимо цели или взрываются раньше времени. Ну конечно, думала я, теперь военно-морской флот непременно примет на вооружение нашу систему, и она поможет устранить эти промахи. Ведь не могут же военные мириться с поражениями, когда мы с Джорджем предлагаем им лучший способ.

Тревога дошла до крайней точки, когда слухи о том, что «эндлёзунг» перешел к завершающему этапу, поползли по голливудским кулуарам и достигли ушей моих европейских друзей. Мы собирались в темных барах и кофейнях, пересказывали друг другу известия, в которые было просто невозможно поверить: о еврейских гетто, газенвагенах и концлагерях. Рядом с этим кричаще яркая фантастическая жизнь Голливуда казалась невыносимой. Никто, кроме нас, словно бы и не подозревал об этом кошмаре. А может быть, из тех, до кого доходили эти слухи, только мы одни верили в то, что это правда.

Страдания австрийских евреев занимали мои мысли целиком. Многие из этих людей, так же как я когда-то, считали себя венцами. Но сколько бы они ни старались со всем тевтонским пылом стереть с себя пятно своего происхождения после прихода нацистов, все их усилия оказались тщетными. Где они сейчас? В гетто, в лагерях? Или еще хуже? Скольким я могла бы помочь? Поверил бы мне хоть кто-нибудь?

Я ждала прихода Джорджа, надеясь получить знак, что пора действовать. Вот уже несколько месяцев мы ждали сообщения от ВМФ о нашей торпедной системе. И торчать дальше без дела на съемочных площадках — в ярких нарядах, украшенных драгоценностями — и мучиться чувством вины я уже просто не могла.

В дверь позвонили, и я вздрогнула, хотя все это время нетерпеливо ждала звонка. Моя экономка Бланш вышла в прихожую, чтобы открыть дверь, но я жестом велела ей уйти. С Джорджем церемонии были ни к чему, да я, наверное, и не выдержала бы этих нескольких минут, потраченных на светские любезности, — мне нужно было узнать все сейчас же.

Я набросилась на него с расспросами, не успел он еще снять шляпу и пальто.