Двадцатое столетие. Электрическая жизнь (старая орфография) - Альбер Робида

Необходимо во всякомъ случаѣ устанавливать этотъ приборъ гдѣ-нибудь въ сторонкѣ, чтобы кто-нибудь изъ гостей по разсѣянности не нажалъ, какъ это иногда случается, на кнопку, соотвѣтствующую наибольшей силѣ звука. Подобный неожиданный казусъ, если онъ случится среди интереснаго салоннаго разговора, производитъ иной разъ непріятное впечатлѣніе.

Вообще нельзя отрицать, что у насъ теперь до извѣстной степени злоупотребляютъ музыкой. Нѣкоторые страстные любители пускаютъ музыкальные свои фонографы въ ходъ во время обѣдовъ, когда безъ сомнѣнія было-бы несравненно раціональнѣе слушать телефонную газету. Наиболѣе утонченные меломаны убаюкиваютъ себя даже ночью музыкой.

Такое до сумасбродности громадное потребленіе музыки не представляетъ само по себѣ ничего удивительнаго. Дѣло въ томъ, что, за немногими исключеніями, наши современники со своей до-нельзя разстроенной нервной системой оказываются гораздо чувствительнѣе къ музыкѣ, чѣмъ ихъ отцы, обладавшіе болѣе спокойными нервами. Тогда какъ здоровые люди, вообще говоря, относятся съ презрительнымъ невниманіемъ къ болѣе или менѣе гармоническимъ комплексамъ безцѣльныхъ шумовъ, — болѣзненно раздражительные меломаны приходятъ отъ каждой нотки въ такое же содроганіе, какъ лягушки, сквозь которыхъ пропущенъ гальваническій токъ.

Понятно, что Филоксенъ Лоррисъ не могъ удовлетвориться обыденнымъ концертомъ, поставляемымъ по телефону музыкальными обществами. Ояъ предложилъ своимъ гостямъ увертюру знаменитой германской оперы, исполненную по телефоноскопическому клише, снятому въ 1938 году съ перваго ея представленія, на которомъ дирижировалъ оркестромъ самъ композиторъ, скончавшійся впослѣдствіи, въ 1950 году, въ самый разгаръ своей славы.

Во время выполненія по телефопоскопу великаго произведенія внука Рихарда Вагпера, Эстелла Лакомбъ, сидѣвшая въ уголку возлѣ Жоржа, внезапно стиснула ему руку.

— Боже мой, что это такое? Послушайте-ка! — сказала она.

— Съ какой стати стану я слушать эту музыкальную алгебру и алхимію?

— Развѣ вы ничего не замѣчаете?

— Для того, чтобы замѣтить, надо предварительно понять, а мнѣ кажется это совершенно немыслимымъ, если не прослушать сперва каждую такую музыкальную фразу по меньшей мѣрѣ разъ тридцать пять къ ряду…

— Я слушала эту увертюру не далѣе какъ вчера. Меня интересовало попробовать, хорошо ли дѣйствуетъ клише…

— Какая-же вы, однако, лакомка!

— Представьте-же себѣ, что сегодня получается совершенно иное впечатлѣніе… Случилось что-то неладное… Музыка эта визжитъ и скрипитъ: отдѣльныя ноты словно цѣпляются другъ за друга… Увѣряю васъ, что вчера ничего подобнаго не было…

— He безпокойтесь, никто этого не замѣчаетъ! Даже и я самъ былъ расположенъ видѣть въ этомъ визгѣ одну изъ особыхъ, непонятныхъ обыкновеннымъ смертнымъ прелестей партитуры. Взгляните-ка! Всѣ кругомъ чуть не падаютъ въ обморокъ отъ восторга и съ трудомъ лишь удерживаются отъ громкихъ изъявленій самаго беззавѣтнаго одобренія.

— Всетаки, знаете-ли, у меня на душѣ не спокойно… Всѣ клише были у Сюльфатена. Не знаю, что онъ съ ними сдѣлалъ. Онъ за послѣднее время сталъ до невозможности разсѣяннымъ… Я сейчасъ его розыщу!

Когда послѣдніе звуки увертюры знаменитой оперы стихли подъ громомъ рукоплесканій, инженеръ, которому было поручено выполненіе музыкальной программы, поставилъ на передаточный валъ телефоноскопа арію изъ «Фауста», исполненную лѣтъ десять тому назадъ въ Іокагамѣ знаменитой пѣвицей тамошняго театра французской оперы. Сама артистка появилась въ зеркалѣ телефоноскопа. Вначалѣ она немного жеманилась, но, вообще говоря, произвела своей наружностью самое пріятное впечатлѣніе.

Публика слушала ее сперва въ изумленномъ молчаніи, но, послѣ нѣсколькихъ уже мгновеній, поднялся ропотъ негодованія, совершенно заглушившій ея голосъ. Дѣло въ томъ, что у пѣвицы обнаружилась страшнѣйшая хрипота. Она визжала, словно немазанное колесо, гнусила и квакала по истинѣ невыносимѣйшимъ образомъ. Вмѣсто великолѣпной пѣвицы, обладавшей дивнымъ серебристымъ голосомъ, пѣлъ, если можпо такъ выразиться, жесточайшій простудный насморкъ, а между тѣмъ въ зеркалѣ телефоноскопа она продолжала улыбаться, веселая и торжествующая какъ десять лѣтъ тому назадъ, — въ самомъ разцвѣтѣ своей славы и красоты.

По знаку, поданному Филоксеномъ Лоррисомъ, инженеръ поспѣшилъ остановить исполненіе «Фауста», помѣстивъ взамѣнъ въ телефоноскопъ исполненіе Аделиной Патти большой аріи изъ «Ламермурской невѣсты». Уже при появленія Патти, — этого соловья девятнадцатаго столѣтія, ропотъ замолкъ. Впродолженіе цѣлыхъ пяти минутъ любители и любительницы музыки восторженно кричали «браво» и, откинувшись въ кресла, заранѣе предвкушали ожидавшее ихъ наслажденіе. Дзинъ… дзинъ… и г-жа Патти начинаетъ исполнять свою арію… Въ толпѣ слушателей пробѣжало движеніе. Всѣ переглядываются, непозволяя себѣ еще, однако, никакихъ замѣчаній… Патти продолжаетъ пѣть… Нельзя болѣе сомнѣваться въ томъ, что и она, подобно первой пѣвицѣ, жестоко простудилась. Ноты задерживаются у нея въ горлѣ, или выходятъ оттуда измѣненными самой отчаянной хрипотой. Кажется, будто въ голосовой щели у этого соловья сидитъ не то чтобы одна кошка, а цѣлая стая котовъ, одновременно мяукающихъ на всевозможные лады. Все общество поражено понятнымъ недоумѣніемъ. Изумленные гости начинаютъ переглядываться и перешептываться. Кое-гдѣ въ заднихъ рядахъ слышится даже сдержанный смѣхъ. Тѣмъ временемъ въ зеркалѣ телефоноскопа граціозная и улыбающаяся дива, нимало не смущаясь, продолжаетъ съ визгомъ и хрипомъ исполнять свою арію!

Филоксенъ Лоррисъ, озабоченный мыслями о своемъ крупномъ предпріятіи, не сразу обратилъ вниманіе на несчастную случайность съ Аделиной Патти. Недовольный ропотъ гостей указалъ ему, однако, что съ концертомъ у него обстоитъ не совсѣмъ благополучно. Онъ приказалъ тогда перейти къ третьему нумеру программы, гдѣ исполнителемъ являлся пѣвецъ прошлаго столѣтія Форъ.

Съ первыхъ же нотъ выяснилось, что этотъ несчастливецъ страдаетъ въ такой же степени простудой, какъ Патти и звѣзда Іокагамской оперы. Что бы это могло значить? На всякій случай рѣшено было перейти отъ пѣнія къ декламаціи. Оказалось, однако, что Муне-Сюлли, одинъ изъ знаменитѣйшихъ трагическихъ артистовъ минувшаго столѣтія, выступившій въ монологѣ Гамлета, былъ совсѣмъ безъ голоса. He было также ни малѣйшей возможности разслышать Кокелена младшаго, въ одной изъ самыхъ забавныхъ сценъ его репертуара. Тоже самое приключилось и со всѣми остальными артистами. Странно! Что бы могла значить такая шутка?