Двадцатое столетие. Электрическая жизнь (старая орфография) - Альбер Робида

Тѣмъ временемъ фонографы замолчали. Супружеская распря пришла къ концу.

— Я, признаться, подозрѣваю у васъ, Эстеллочка, такое же предубѣжденіе противъ науки, какъ и у моей мамаши! Вы должны, однако, признать теперь, что и въ наукѣ есть кое-что путное. Благодаря ей, можно жить въ состояніи полнѣйшаго несогласія, не выцарапывая, однако, другъ другу ежедневно глазъ!.. Знаете ли, что! Если мы вздумаемъ послѣ свадьбы ссориться другъ съ другомъ, — будемте дѣлать это всегда по фонографу!

— Разумѣется, это окажется гораздо удобнѣе, — со смѣхомъ отвѣчала Эстелла.

Розыскавъ требуемую справку, Эстелла собиралась уже уйти изъ комнаты, посвященной семейнымъ сценамъ, въ большую секретарскую залу, но Жоржъ остановилъ ее замѣчаніемъ:

— Вы только что видѣли, Эстеллочка, одно изъ самыхъ удачныхъ примѣненій фонографа. — He думайте, однако, чтобы оно было единственнымъ въ своемъ родѣ. Такъ, напримѣръ, мамаша хранитъ у себя фонографическое клише перваго моего младенческаго крика при появленіи на свѣтъ Божій. Мнѣ самому доводилось нѣсколько разъ слышать этотъ крикъ, фонографически уловленный моимъ родителемъ. Само собой разумѣется, что можно сохранять въ видѣ фонографическаго клише не только первый крикъ младенца, но и послѣднія предсмертныя слова близкаго родственника, или даже какого-нибудь отдаленнаго предка… Случай познакомилъ меня надняхъ съ другимъ превосходнѣйшимъ примѣненіемъ фонографа. Оно, видите ли, въ нѣсколько иномъ родѣ, но эффектъ тоже выходитъ поразительный!.. Надо будетъ это вамъ разсказать… Какъ вамъ извѣстно, общій нашъ пріятель Сюльфатенъ, человѣкъ недоступный никакимъ увлеченіямъ, тревожитъ всѣхъ съ нѣкотораго времени изумительной своей разсѣянностью. Вообразите-же себѣ, что я нашелъ ключъ его тайны и выяснилъ истинную причину этой разсѣянности: почтенный инженеръ-медикъ измѣняетъ наукѣ; сердце его не принадлежитъ уже ей всецѣло!

— Г-нъ Ла-Героньеръ замѣтилъ вѣдь это еще въ Бретани.

— Тогда были еще только цвѣточки по сравненію съ тѣмъ, что дѣлается съ Сюльфатеномъ теперь! Мнѣ надо было на-дняхъ освѣдомиться у него о чемъ-то. Я зашелъ въ маленькій особый кабинетъ, куда инженеръ-медикъ Сюльфатенъ запирается для размышленія о предметахъ особенно важныхъ, напримѣръ, въ тѣхъ случаяхъ, когда ему надо разрѣшить какую-нибудь особенно сложную и трудную научную задачу. Вдругъ я слышу въ этомъ святилищѣ Минервы женскій голосъ, говорящій съ глубоко прочувствованнымъ выраженіемъ: «Милый Сюльфатенъ, обожаю тебя и никого кромѣ тебя во всю жизнь любить не буду!»… Можете вообразить себѣ мое изумленіе! Я, признаться, не утерпѣлъ и позволилъ себѣ бросить нескромный взглядъ сквозь полуотворенную дверь, но не увидѣлъ въ кабинетѣ даже и тѣни красавицы, плѣнившейся Сюльфатеномъ. Оказалось, что онъ слушаетъ сладкія рѣчи фонографа, стоявшаго у него на письменпомъ столѣ.

— Вы, разумѣется, поспѣшно ретировались?

— Какъ-бы не такъ! Напротивъ того, я вошелъ. Сюльфатенъ, словно внезапно пробужденный отъ чарующей грезы, поспѣшно остановилъ фонографъ и сказалъ обычнымъ невозмутимо серьезнымъ тономъ: «Опять фонограмма изъ Чикаго. Тамошняя академія наукъ сообщаетъ снова нѣкоторыя возраженія пo поводу сдѣланныхъ нами за послѣднее время примѣненій электричества. Эти американскіе ученые, съ позволенія сказать, настоящіе ослы!» Признаться, мнѣ было не легко сохранить надлежащій декорумъ. Я невольно подумалъ о томъ, что у этихъ американскихъ ученыхъ очень пріятные и нѣжные голоса. Во всякомъ случаѣ теперь мы посмѣемся вдоволь. Пойдемте-ка въ кабинетъ къ Сюльфатену! Я подготовилъ ему тамъ маленькій сюрпризъ.

— Что же такое вы сдѣлали?

Жоржъ остановился на порогѣ лабораторіи.

— Дѣйствительно, обдумавъ хорошенько, я зашелъ, пожалуй, уже слишкомъ далеко…

— Какимъ это образомъ?

— Признаться, я позволилъ себѣ отчасти даже неделикатность. Пользуясь тѣмъ, что Сюльфатенъ отвернулся, я похитилъ у него фонографическое клише объясненій американскаго ученаго и…

— И что же?

— Приказалъ воспроизвести его въ ста пятидесяти экземплярахъ, которые и размѣстилъ въ фонографахъ нашей химической обсерваторіи, соединивъ всѣ вмѣстѣ электрическимъ проводникомъ. Теперь все у меня тамъ, какъ говорится, начеку. Самъ Сюльфатенъ, усаживаясь въ кресло, замкнетъ токъ, и сто пятьдесятъ фонографовъ повторятъ ему то самое, что говорилъ тогда американскій ученый!

— Боже мой, что вы сдѣлали! Бѣдняжка Сюльфатенъ! Скорѣе отымите проволоку!..

Жоржъ еще колебался.

— Вы тоже думаете, что я зашелъ уже слишкомъ далеко? Теперь, однако, дѣлу не поможешь. Вотъ и Сюльфатенъ!

Въ главной лабораторіи, передъ разными приспособленіями и приборами самыхъ странныхъ формъ и разнообразнѣйшей величины, среди нагроможденныхъ книгъ, исписанныхъ бумагъ, ретортъ, колбъ и разныхъ физическихъ инструментовъ, работало человѣкъ пятнадцать первоклассныхъ ученыхъ. Все это были люди серьезные, болѣе или менѣе бородатые и всѣ безъ исключенія лысые. Одни изъ нихъ сидѣли, углубившись въ размышленія, другіе же внимательно слѣдили за производившимися опытами. Сюльфатенъ медленной поступью вошелъ въ эту лабораторію, заложивъ лѣвую руку за спину и слегка постукивая себя по носу указательнымъ пальцемъ, что служило у него признакомъ самаго интенсивнаго мышленія.

Сотоварищи его были до такой степени заняты каждый своимъ дѣломъ, что никто даже и не поднялъ головы, когда онъ прошелъ мимо въ свой уголъ и потихоньку пододвинулъ себѣ кресло. Передъ тѣмъ, однако, чѣмъ сѣсть, онъ, стоя у стола, началъ тамъ разбираться въ грудѣ бумагъ и разныхъ приборовъ. Видя, что онъ еще не садится, Жоржъ хотѣлъ уже на цыпочкахъ подбѣжать къ его креслу и перерѣзать проволоку. Задуманная имъ не совсѣмъ приличная шутка, разумѣется, осталась бы тогда невыполненной, но судьба судила иначе. Какъ разъ въ это самое мгновенье Сюльфатенъ, находившійся все еще въ состояніи глубокой задумчивости, тяжело опустился въ кресло.

Словно по мановенію волшебнаго жезла, или, какъ бы на театральной сценѣ, раздались отовсюду разомъ электрическіе звонки:

— Дзинъ! Дзинъ! Дзинъ!

Этотъ трезвонъ у всѣхъ фонографовъ не могъ не обратить на себя общаго вниманія. Всѣ невольно подняли головы. Сюльфатенъ съ изумленнымъ видомъ глядѣлъ на маленькій фонографъ, стоявшій на его собственномъ столѣ. Трезвонъ прекратился, и тотчасъ же затѣмъ всѣ фонографы дружно заговорили:

— «Сюльфатенъ, другъ мой, какъ ты милъ и очарователенъ! Я тебя обожаю и клянусь, что всю жизнь буду любить только тебя одного! Сюльфатенъ, другъ мой, какъ ты милъ и очарователенъ! Я тебя обожаю и клянусь, что… Сюльфатенъ, другъ мой, какъ ты милъ и очарователенъ!..» Фонографы не останавливались и, дойдя до послѣдняго восклицанія, переданнаго съ должною энергіей, начинали фразу снова самыми нѣжными модуляціями голоса.