Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

– Мне трудно вас понять, – сказал Морган. – Сам я никогда не жил в большом городе.

– Конечно, мне следует сменить квартиру, – продолжил Кавафис. – Хотя, с другой стороны, здесь есть все, что мне нужно. Внизу публичный дом, где всегда можно найти плоть. Рядом собор Святого Саввы, где мне могут простить мои грехи. А напротив – больница, где я могу умереть.

Морган уже слышал эту шутку, и вскоре, когда Кавафис стал вслух размышлять, что было бы лучше – провести электричество или все-таки переехать, он понял, что пора прощаться.

Выйдя на улицу, он остановился и посмотрел вверх. На балконе все еще виднелось бледное лицо поэта, даже с этого расстояния выглядевшее странным и непроницаемым, в полной дисгармонии с тем, что его окружало. Морган вспомнил свой визит к Кавафису три года назад, когда тот впервые познакомил его со своими стихами, а именно стихотворение «Бог оставил Антония». «Прощай, прощай, Александрия; ее теряешь ты навек». Морган помахал рукой, и ему показалось, что поэт ответил ему. Но, может быть, только показалось?

С первого мгновения, когда он ступил на землю Англии в Грейвзенде, Морган понял, что не знает ничего, прежде казавшегося столь знакомым. Он попытался пробить лед и погрузиться в старую жизнь. Начал ходить по приятелям, родственникам. Некоторое время жил у тети Лауры, у Барджерсов, у Эдварда Карпентера. Повидался в Белфасте с Мередитами и две недели провел с Голди в Лайм-Реджис.

Но когда он гостил у тетки, непрерывно шел дождь. Флоренс была превосходным собеседником при переписке, но, увы, наяву с ней можно было умереть от скуки. Карпентеру же более интересно было читать лекции, чем слушать. Семейная жизнь Хома совершенно разладилась, а Голди исполнился самыми мрачными мыслями по поводу состояния мира, хотя деревенский дом, где они остановились, оказался превосходным.

Если, несмотря на все это, он продолжал разъезжать, то лишь потому, что сидеть дома было куда болезненнее. И, конечно же, дома находилась мать, от которой его еще больше отдалили Великие События Истории.

Хотя ему и приходилось скрывать самое важное, он всегда пребывал на грани того, чтобы исповедоваться. Прошлое и настоящее вдруг столкнулись друг с другом однажды утром, за завтраком, когда, открыв письмо от Мохаммеда, он узнал, что Гамила ждет ребенка. Если родится мальчик, писал его друг, то его назовут в честь Моргана. Это было гораздо больше того, что сделали для него Масуд и Индия, и, разволновавшись, Морган опрокинул молочник, что и расстроило, и разозлило его сверх меры – неприятно устроить сцену за столом.

Но Лили совсем неожиданно проявила мягкость. Она принялась гладить его по руке, и он попытался объясниться.

– Все это нервы, – сказал он. – Никак не привыкну к тому, что я дома. Невероятное напряжение – отсутствовать так долго. Я хотел сказать, что должен был поехать всего на три месяца, а получилось три года.

Моргану показалось, что его голос дрожит, но мать совершенно неожиданно кивнула понимающе головой. С самого его возвращения она пыталась склонить его – в первый раз со времен детства – к семейной молитве, которую они произнесли бы в его честь. Чувства, связывавшие их, лучше всего выражали ритуалы.

– Я тоже думала, что все это продлится целую вечность, – сказала Лили. – Или, по крайней мере, до конца моих дней.

Который теперь был, как видно, совсем недалек. С тех пор как Морган уехал, она заметно постарела. По форме и плотности фигуры она еще больше стала напоминать колонну – время сгладило самые острые из ее углов. Тем не менее Морган решил уже не подчиняться в дальнейшем ее власти, как делал он раньше. Показывать матери, что твое сердце разбито, небезопасно – правда могла просочиться через осколки.

Успешно преодолев единственный приступ слабости, Морган решил держать Египет на некоторой от себя дистанции. Самое большее, на что он мог пойти в этом отношении, – писать о Египте. Он по-прежнему занимался своей книгой об Александрии, уносясь в своем воображении в недавнее прошлое. Но, кроме того, Морган стал активно работать и в журналистике – писал статьи и обзоры, многие из которых посвятил оставленной им стране.

И это было лучшей темой для разговора за завтраком, тем более что газеты обильно поставляли завтракающим пищу для гнева. Конец войны разбудил в Египте надежду во многих сердцах, но этой надежде был нанесен сокрушительный удар. Поэтому страна кипела и бурлила, и громкие призывы звучали как из мечетей, так и из коптских храмов. Кровь пролилась, и поначалу английская кровь.

– Сорок погибших! – в ужасе провозгласила как-то утром Лили, трясущейся от гнева рукой показывая Моргану заголовок.

– Вообще-то тысяча сорок, – отреагировал Морган. – Но тысяча – это египтяне, а они не в счет.

– Прошу тебя, Морган, будь благоразумным. Не могу же я беспокоиться о людях, которых не знаю, сильнее, чем беспокоюсь о соотечественниках. – Но через мгновение она смягчилась: – Ты-то, конечно, знаешь хотя бы пару египтян.

Да, конечно, и более всего Морган боялся за Мохаммеда. В своих политических симпатиях он перешел линию фронта и теперь целыми днями пребывал в состоянии беспокойства и ярости. Читая о том, что египтян арестовывают, сажают в тюрьмы или расстреливают, он видел только лицо Мохаммеда. Но возможности дать выход гневу у Моргана были ограничены; позволить он себе мог только риторические инвективы в определенных газетах.

Затем, в самый разгар событий, пришло письмо из деревни, расположенной недалеко от Мансураха. В написанном по-французски письме говорилось, что Мохаммед арестован и проведет в тюрьме шесть месяцев.

Больше в письме ничего не было, и Морган запаниковал. Он сразу же написал, но ответ, пришедший вскоре, ничего не прояснил. Все, что он понял, – если Мохаммед заплатит штраф в десять фунтов, его заключение сократится до трех месяцев. Морган заплатил.

Приходившие в то же самое время новости из Индии были в равной степени пугающими. В первых скупых на детали сообщениях говорилось о бойне в Амритсаре. Какой-то британский генерал, которому противостояла толпа бунтовщиков, решил рассеять ее, приказав солдатам стрелять.

Морган только обрывочно помнил Амритсар, где он между поездами второпях осматривал Золотой храм и все боялся попасть под надвигающуюся грозу. Город оставил смутные воспоминания о воде и мраморе, да еще о глазах святых, прикрытых, чтобы грязь мира их не коснулась. Морган там никого не знал, а потому ему трудно было воочию представить стрельбу, панику и смерть – так, как представлял он себе схожие события в Египте. Поскольку индийские события были далеки от театра недавней войны, Индия каким-то образом исчезла с той карты мира, которую Морган держал в голове.

Но все эти новости заставили его думать о Масуде. Он хотел его видеть. Некоторое время Морган избегал мыслей о своем индийском друге, но теперь позволил себе вновь поразмыслить и о нем, и о том, что между ними происходило. Высокий, сильный человек с несколько удлиненным красивым лицом, на котором выделялись печальные глаза и свисающие усы! Морган тосковал по нему, хотя и не разрешал себе в этом признаться; он ужасался той физической дистанции, что разделяла их, дистанцию же, которая развела сами их жизни, измерить было вообще невозможно.

В настоящее время Масуд находился в Париже, каким-то боком участвуя в мирной конференции. Далее он намеревался пересечь Ла-Манш и продолжить путешествие в компании своих английских друзей, из которых по меньшей мере один с ума сходил от волнения, предвкушая его приезд. Морган так хотел встречи и воссоединения с другом, что притворялся, что вообще ничего не хочет.

Но когда этот момент наконец настал, все выглядело так, словно Моргану вновь исполнилось двадцать семь, а Масуд пришел на свой первый урок латинского языка. Как всегда, он опоздал и явился с тем же самым рассеянным видом, как на первую их встречу. Хотя возраст и сказался на его внешности – он стал заметно массивнее, а лицо чуть расплылось, – Масуд был так же высок и миловиден, в глазах по-прежнему таилась печаль, а речь оставалась столь же пышной.

– О, мой первый и мой единственный английский друг! – воскликнул Масуд, сграбастав Моргана и покрывая поцелуями его макушку. – Когда я высадился на берегах Англии, я думал только о пороге твоего дома!

Что было неправдой – в Париже Масуд накупил полный гардероб одежды, а в Англии уже успел встретиться со многими их общими друзьями, но Морган все ему простил.

– Я рад тебя видеть, Масуд! – сказал Морган.

– Рад? Рад? – воскликнул Масуд. – Что за бледное, вялое английское слово! Ты не «рад» быть должен! Ты должен сиять от счастья, должен быть в восторге, должен быть на седьмом небе! Ни в коем случае не говори «рад»! И позволь мне войти, я умираю как хочу чаю.

Масуд приветствовал Лили и горничных с тем же торжественным энтузиазмом; всем он привез подарки, всех заразил своей кипучей энергией. Он небрежно распространился по дивану, а его голос разносился по всему дому. Громогласие было его натурой, его активность быстро начинала утомлять, но через пару дней пребывания Масуда в доме царившая здесь угрюмая атмосфера стала просветляться.