«Корабль любви», Тайбэй - Эбигейл Хин Вэнь

здесь, на Тайване. Ему было лет сто. Он заявил отцу, что я необучаем. — Ксавье обхватывает колени руками. — Отец говорит: надо было чаще меня пороть, чтобы выбить всю дурь. Тогда бы я научился.

Я закрываю его тетрадку.

— Он бил тебя за дислексию?

Прежде чем передать мне бутылку, Ксавье осушает ее наполовину.

— Раньше мама пыталась его удержать.

— Раньше?

Он молчит. Потом добавляет:

— Она умерла, когда мне было двенадцать.

— Ой! Прости.

Ксавье пожимает плечами:

— Что поделаешь, такова жизнь. Отец поселил меня в квартире на Манхэттене, а сам остался в Тайбэе. У меня был консультант по образованию. Мои учителя решили, что я не умею читать, потому что английский — мой второй язык. В конце концов я придумал, как устроиться. В средней и старшей школе за деньги можно купить что угодно. — Ксавье снова тянется к бутылке. — В марте, когда отец приезжал ко мне, он узнал, что я даже не думал подавать заявление в колледж. Я счел, что это бессмысленно. Он уволил консультанта. — Ксавье трогает себя за поясницу. — Потом он снова выдал мне награду и сказал, что я позорю девять поколений семьи.

У него на губах появляется сардоническая ухмылка, и он делает очередной глоток из бутылки. «Выдал награду». Ксавье имеет в виду побои! Но с годами родительский посыл так укоренился в душе, что Ксавье искренне поверил в него.

В памяти всплывает мое собственное воспоминание. Мама бьет палочками для еды по внутренней стороне моего голого бедра — раз, другой, третий. Видимо, я была совсем маленькой; помню, как рыдала, вытирая глаза подолом ночнушки «Хелло Китти». А вот что я натворила — уже не помню, кроме того, что мы находились в кабинете. Может, напортачила в прописях. Наказание палочками применялось лишь изредка и не оставляло следов, но чувство унижения долго не проходило.

— Сами бы не позорились! — шепчу я.

Скулы Ксавье резко выделяются в свете камина. Он стискивает зубы. Проводит пальцем по спинке моего носа. По каждой брови. Затем по губам, от одного уголка рта к другому. Ксавье рисует меня. И изучает. А потом наклоняется ко мне и целует. Губы у него мягкие, сладкие от вина. Когда он запускает пальцы в мои волосы и ласкает изгиб шеи, марлевый бинт касается моей щеки. От его поцелуев у меня слегка выгибается спина… Что я делаю? Я пытаюсь отстраниться. Но Ксавье привлекает меня к груди. Его рука скользит вниз по моей спине, губы жадно пожирают меня. Он прерывается, чтобы перевести дух. Нам нужно остановиться.

— Ксавье…

Его рот прерывает меня на полуслове, раздвигая мои губы; я задыхаюсь от неожиданного удовольствия, доставляемого его языком. На вкус Ксавье как вино, как огонь в камине, и я прижимаюсь к нему, мечтая, чтобы поцелуй, покончивший с очередным правилом Ванов, длился и длился, исцеляя душевную рану Ксавье, заставляя меня чувствовать себя такой желанной…

И тут ночь разрывает вопль Софи.

Глава 22

— Софи, — выдыхаю я, высвобождаясь из объятий Ксавье.

— Ты моя гостья! — Софи бросается на нас. Халат с розами спадает с ее узкого плеча, и она поправляет его. В мочке уха сверкает опаловая сережка Ксавье — Софи снова ее надела. — Ты моя гостья!

— Соф…

— Заткнись! — Моя щека вспыхивает под ее ладонью. — Закрой свой рот, ты, потаскуха!

У меня перед глазами плывут белые пятна. Я прижимаю руку к горящей щеке. Никогда раньше я не ощущала себя такой мелкой и ничтожной, распухшие губы выдают меня с головой.

Я ведь решила, что он тебе больше не нужен. Я решила… решила…

Софи снова замахивается, но Ксавье хватает ее за запястье.

— Это моя вина! Я ее поцеловал.

Крохотная частичка моего сознания, не парализованная ужасом, дивится тому, с какой стремительностью Ксавье пришел мне на выручку. Софи вздрагивает, точно он ударил ее, вырывает руку и вцепляется в полы своего халата. В ее темно-карих глазах — глазах потерявшегося щенка — такая мука и обида, что, хотя я знаю, как она играла нами обоими, мое сердце болит за нее.

Губы Софи кривятся.

— О, значит, теперь ты не бесхребетный? — кричит она и плюет в Ксавье. Потом поворачивается, словно собираясь уйти, но медлит, обводя взглядом пол. И, наклонившись, хватает листок бумаги. Губы Софи шевелятся, будто она пытается что-то сказать, но не находит слов.

— Ты! — Скомкав листок, она запускает им в Ксавье.

Комок отскакивает от его груди на пол и разворачивается, не желая хранить свой секрет. Это очередной рисунок: я подношу к губам синюю фарфоровую чашку тетушки Клэр.

Софи с рыданиями убегает по лестнице, ее халат шуршит, точно смятые крылья бабочки. Спустя целую вечность я слышу, как захлопывается дверь ее комнаты.

Рука Ксавье находит мою талию.

— Все хорошо?

Я отшатываюсь, будто он обжег меня. Ведь я искренне верила, что Софи порвала с Ксавье, однако следовало поточнее в этом убедиться. Я словно возвращаюсь в тот день, когда Меган сообщила мне про Дэна, вот только то, что сделала я, в сто раз хуже. Что я за подруга такая?

— Эвер, пожалуйста, поговори со мной…

Тихо всхлипнув, я вырываюсь и убегаю в спальню «Элеонора».

* * *

Я просыпаюсь от хлопанья аметистовых парчовых портьер на окнах. Солнце уже высоко — почти полдень. Я вылезаю из постели и осоловело тащусь в ванную, пытаясь стряхнуть с себя груз прошедшей ночи. Звук моих нетвердых шагов эхом отражается от прекрасной мозаичной плитки тетушки Клэр. Когда лейка душа низвергает поток воды, из угла выпрыгивает серая лягушка, и оконное стекло вздрагивает от моего вскрика.

— О, Фанни! — всхлипываю я. — Лягушка, кыш!

Та игнорирует мой приказ и начинает неистово квакать, когда я залезаю под горячие колкие струи, позволяя им жалить боль, засевшую в сердце. Наконец холодная вода прогоняет меня обратно в спальню. Вытирая полотенцем волосы и лицо, я ощущаю тяжесть, словно меня завернули в свинцовое одеяло в рентгеновском кабинете. В лагере мне предстоит снова встретиться с Софи. И с Ксавье. И с Риком…

Я наступаю на мягкий, завернутый в бумагу сверток, лежащий на полу у двери. Оранжевая папиросная бумага перевязана лентой того же цвета. Что это такое? Я достаю из-под ленты записку и разворачиваю толстый лист, исписанный мелким почерком.

Дорогая Эвер!

Я не хотел, чтобы ты сегодня легла спать, не дождавшись моих извинений. Ты только и делала, что помогала мне в эти выходные, а я перешел всякие границы. Мне нет оправданий. Если не считать одного-единственного: я