Ты будешь одинок в своей могиле - Джеймс Хэдли Чейз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она прошла так близко от меня, что я уловил запах ее духов. Лунный свет осветил ее острый профиль. На губах играла невеселая усмешка.
Она быстро проследовала через веранду в комнату. Когда она оказалась вне поля зрения, я вынул платок и вытер лицо и руки. Усталость как будто смыло волной. Голова больше не болела. Я был очень доволен собой. Как приятно, когда слушаешь интуицию и оказываешься прав.
Девушка в коричневых хлопковых слаксах и яблочно-зеленой спортивной рубашке была, разумеется, Натали Серф.
3
Стояла тишина. Где-то в отдалении можно было расслышать звук океанского прибоя, бьющегося о скалы Восточного пляжа. Этот отдаленный звук, не громче шепота, хорошо различался в окружающей тишине.
Прячась в тени и ожидая, что же произойдет дальше, я пытался вспомнить информацию, которую сообщила мне Паула насчет Натали Серф. Два года назад девушка вместе с матерью попала в автомобильную аварию. Мать Натали погибла, а сама она осталась калекой.
Ее лечили и наблюдали все сколько-нибудь стоящие доктора в округе, но никто не сумел помочь. Серф выбросил сотни тысяч долларов, однако Натали так и не смогла встать на ноги.
Похоже, медицинская наука проглядела главного чудотворца – Цезаря Миллза. То, перед чем оказались бессильны лучшие медики в стране, преодолел он: Натали прекрасно двигалась и, наверное, могла бы принять участие в спортивных соревнованиях по быстрой ходьбе.
Я услышал, как трутень произнес своим скрипучим голосом:
– А ты не сказала, что приедешь. Я тебя не ждал. Почему ты не позвонила?
Пока он говорил, я пододвинулся к окошку поближе, чтобы заглянуть в комнату.
Миллз стоял в дверном проеме, он только что вошел. Лицо недовольное, взгляд напряженный.
– Я что, потревожила тебя? – вежливо поинтересовалась Натали.
Она сидела на подлокотнике одного из мягких диванов, сложив тонкие ручки на сумочке. Лицо у нее было встревоженное.
– Я собирался спать.
– Вот как? Но ведь еще рано. Ты поэтому такой мрачный?
Он вошел в комнату и затворил за собой дверь.
– Дело не в этом. Мне не нравится, когда ты вторгаешься сюда вот так. Может, у меня гость какой-нибудь или еще кто.
Он взял оставленный на столе стакан. Натали наблюдала за ним. Лицо у нее сделалось безразличным, как у манекена в витрине.
– Значит, мне надо спрашивать разрешения, чтобы приехать в собственный дом? – тихо спросила она. Слова были враждебные, но тон вопроса такой, будто она и правда просила разрешения. – В следующий раз буду знать.
Миллзу эта реплика не понравилась, но он ничего не ответил, а снова уселся в кресло.
Повисла долгая, очень долгая пауза.
– Выпить не предложишь? – спросила Натали весело.
Миллз даже не взглянул на нее.
– Это твой дом. Твои напитки. Пей на здоровье.
Девушка встала и подошла к столику. Наполнила стакан на три дюйма, бросила в него кубик льда. Ее узкая спина оставалась прямой, руки не тряслись, но зато дрожали губы.
– В чем дело, Цезарь? – спросила она, не поворачиваясь к нему.
Натали по-прежнему старалась сохранять легкий и непринужденный тон, но получалось неубедительно.
– Как долго это будет продолжаться? – спросил он в ответ.
Она быстро обернулась:
– Что будет продолжаться?
– Ты знаешь что… – Он обвел комнату широким жестом. – Как долго я буду торчать у ворот, изображая лакея? Как долго буду пробираться тайком в твою спальню, избегая Франклина, который знает, что происходит на самом деле, но прикидывается, что не знает?
– Но как же быть? – спросила она хмуро.
– Можем пожениться. Сколько раз повторять? Можем жить тут. У тебя есть собственные деньги. Серф не сумеет их отобрать.
Миллз осушил стакан и резким движением поставил его на каминную полку.
– Можем пожениться, – повторил он.
– Нет, не можем.
– Можем! Скажи отцу правду. Ему же все равно. Может, он и переживал поначалу, сразу после аварии, но не теперь. А я живу так целых два года и не могу к этому привыкнуть. В общем, не обманывай себя: твоему отцу нет до нас дела, понимаешь?
– Нет, есть, – резко возразила она.
Миллз встал и, засунув руки в карманы халата и склонив голову чуть набок, оглядел ее с чуть заметной усмешкой на бледных губах.
– А я тебе говорю: нет.
Они говорили негромко, но чувствовалось напряжение: и Миллз, и Натали сдерживались, потому что, по-видимому, привыкли не давать выхода своим темпераментам. Обоим было что терять, и оба не хотели, чтобы ситуация вышла из-под контроля.
– И я объясню почему, – продолжал Миллз. – Посмотри, как он с тобой обращается. Как часто он заходит тебя навестить? Дважды в день. – Миллз смолк и, сделав нетерпеливый жест, сказал: – Я знаю, что ты думаешь.
– И что же?
– Ты думаешь: он заходит к тебе дважды в день, потому что больше не может выдержать. У тебя есть нелепая идея: его будто бы мучит совесть. Ты думаешь, что каждый раз, когда он приходит к тебе в комнату и видит тебя в инвалидном кресле или в постели, да еще с этим обиженным выражением – «все меня бросили», – какое ты умеешь напускать на свое стервозное личико… ты думаешь, что это колет его прямо в сердце. Так ведь?
– К чему эти грубости? – спросила Натали, и я увидел, как сжались кулачки у нее за спиной.
– Так ты думаешь? – повторил Миллз.
– Да! Я знаю, что его мучит совесть! – крикнула она вдруг громко и резко. – Знаю, что у него нет сил меня видеть, и я очень этому рада. Слышишь? Рада!
– Пора тебе перестать обманывать саму себя, – заметил Миллз тоном ниже. Он вел себя очень самоуверенно. – Пора посмотреть в лицо жизни, детка. Ты перестала для него что-либо значить, как только он женился на своей блондинке.
– Не надо об этом говорить! – вскрикнула она. – Хватит, Цезарь! И не называй меня деткой. Это вульгарно и невыносимо!
– Если мы не поговорим об этом сейчас, то мы больше вообще ни о чем говорить не будем, – сказал он.
Миллз прошел через всю комнату, взял с дальнего стола серебряную коробочку и вынул из нее сигарету.
– Но как хочешь, – закончил он.
– Что ты имеешь в виду?
– Очень простую вещь. Завтра я сдаю свои красивые сапоги и фуражку. Хватит стоять за твоими воротами. Хватит пробираться к тебе в комнату через черный ход. Вот это я имею в виду.
Натали вдруг захохотала. Смех у нее был крайне неприятный.
– И ты, значит, все это бросишь?
– Если ты про дом и прочее добро, то
