Сага о Гудрит - Кирстен Сивер

Детеныша достали и зажарили целиком к ужину, а сердце Торхалл сын Гамли отдал Гудрид. С неожиданной серьезностью на угрюмом лице он произнес:

– За каждого ребенка, которого носила под сердцем моя жена, я давал ей сердце неродившегося тюленя. И все наши дети росли крепкими и здоровыми, словно маленькие тюлени. Того же я желаю и вашему ребенку, Карлсефни и Гудрид дочь Торбьёрна.

Карлсефни поблагодарил его и подарил ему с пальца серебряное кольцо. Гудрид так была занята приготовлением пищи, что только когда легла спать вдруг вспомнила, что ни разу не попробовала ее. Голод – лучшая приправа, как говорят старики. И она с облегчением подумала, что удача пока еще сопутствует им.

Когда фьорд покрылся льдом, люди отправлялись на охоту каждый день: они караулили тюленей, сотнями плывших на юг. Приносили они домой и полные мешки кречетов, убитых на островах. Когда слегка теплело, они выпускали пастись скот, посыпая загон новым песком. Но потом снова холодало, и животные опять возвращались под крышу.

На пир середины зимы в доме Карлсефни собрались гости: сидя за столом, они обсуждали, куда им направиться летом. Они продолжали чувствовать себя уверенно. Никаких скрелингов тут не было и в помине. Люди успели славно похотиться на первых моржей, сложив в амбаре их клыки. А под потолком были подвешены моржовые шкуры для просушки. Неизвестно, кто первый заговорил об этом, но вскоре все хором повторяли, что к следующему пиру они будут пить виноградное вино, поднимая чаши дома, в кругу родных и близких.

Когда на льду появились первые детеныши тюленей, люди наконец насытились, добыв к тому же мягкие белые шкуры. Гудрид шила будущему ребенку чулки и одежку из тех шкур, что подарил ей Валь, а из тонкой шерсти – маленькие рубашечки.

К лету она стала такой толстой, что казалась, вот-вот лопнет. Когда до женщин доходила очередь мыться в бане, Гудрид посматривала на гладкую, блестящую кожу своего огромного живота, и ей казалось чудом, что внутри у нее – настоящий человечек с ручками и ножками. Ей было тяжело садиться, а когда она лежала, то никак не могла найти удобное положение. Но жаловаться она не осмеливалась, ибо опасалась навлечь на себя злых духов, которые отберут у нее ребенка.

В канун середины лета лед тронулся в устье бухты, и влажный южный ветер повеял весной и новой жизнью. Гудрид чувствовала, что близится время рожать. Однажды она пошла проверить, достаточно ли тепло в ее маленькой спальне, и попросила Эмму принести сухого мха. Рабыня испуганно взглянула на нее и поспешила выполнить все, что ей было велено.

Когда к ужину в дом вернулся Карлсефни, Гудрид подала ему миску для умывания и сказала:

– Мне кажется, что сегодня родится наш ребенок, Торфинн.

Он перекрестил ее и ответил:

– Пусть будет так, как нам суждено.

– Как ты думаешь, если мы оба крещеные, ребенка тоже можно будет считать христианином?

– Конечно, мы сразу же совершим над ним крестное знамение. А когда наступит подходящее время, мы найдем священника, чтобы он крестил его по всем правилам.

Сев за стол, Гудрид почувствовала первые схватки, а когда люди насытились, она подозвала к себе Торкатлу. Служанка, обычно такая говорливая, притихла. Молча, неслышно подготовила она ложе для роженицы и люльку. И ее спокойствие распространилось на Гудрид.

Арнейд и Гуннхильд держали Гудрид во время родовых схваток, а Эмма сидела перед ней на корточках, бормоча что-то на своем языке и крестясь. Взглянув на рабыню, Гудрид вдруг осознала, что та в молодости была, наверное, очень красива.

Бедная крошечная девочка, умершая на Песчаном Мысе, словно проторила дорогу для следующего ребенка, и роды проходили легко и безболезненно. Так сказала Торкатла, когда она пошла сообщить Карлсефни, что у него родился сын. Гудрид казалось, что она провела на подстилке из мха целую вечность; все внутри у нее болело, но заботливые руки приняли ее ребенка, не повредив его головки. Когда все благополучно закончилось и она опустилась на покрытую шкурами и коврами постель, ей почудилось, что она будто бы завершила большую, тяжелую стирку.

Эмма протянула ей ребенка, и в этот миг в комнатку вошел Карлсефни. Упругое тельце младенца оказалось неожиданно тяжелым. Гудрид жадно всматривалась в сморщенное, красное личико сына, и синие глазки его серьезно взирали на мать. Ребенок схватил в свой крепкий кулачок ее указательный палец. На глазах у Гудрид показались слезы, и она со смехом сказала Карлсефни:

– У нас родился сын. Ты хочешь дать ему имя?

– Хочу.

Карлсефни наклонился и взял у нее ребенка. Он быстрым движением отвернул покрьшало, чтобы убедиться, что тельце ребенка без изъянов, а потом, завернув сына в край своего плаща, встал и показал младенца всем остальным, кто уже теснился у входа в спальню.

Торкатла протянула ему чашу с водой, и Карлсефни погрузил в нее пальцы, окропил водой личико ребенка и сказал:

– Как мой отец Торд принял меня при рождении, и как его отец Снорри принял его самого, так и я ныне принимаю тебя на руки и нарекаю тебя Снорри сыном Торфинна. Пусть удача и слава сопутствуют тебе в жизни. Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Он перекрестил ребенка и собрался уже отдать его Гудрид, как вдруг вперед вышел Торбранд сын Снорри. В руках у него был шлем, до краев наполненный морской водой, и он воскликнул:

– Пусть сын Карлсефни будет таким же отважным мореплавателем, как и его отец!

Гудрид лежала и смотрела, как Торбранд бережно капнул несколько соленых капель в ротик ее ребенку. Маленький Снорри проглотил морскую воду, и в комнате послышались одобрительные возгласы.

– У него никогда не будет морской болезни!

– Хорошо, что не забывают старинные обычаи.

– Это добрый знак, что в первую весну в Виноградной Стране у нас появился мальчик.

– Пора покормить Снорри! – решительно произнесла Торкатла и передала малыша Гудрид, которая нежно обняла ребенка, это свидетельство доброй власти Фрейи.

РАСПРЯ

Дни стали длинными, и луга уже зеленели травой; изголодавшийся за зиму скот жадно набросился на сочный корм. Тем временем в мастерской, где пришлось держать скот, люди насыпали новый слой песка. Работы хватало: надо было чинить рыболовную снасть и вязать новые сети.

На дворе Гудрид встретил весенный запах тюленьего жира, которым смазывали корабли. Счастье сияло в ее душе, когда в серых предрассветных сумерках она просыпалась, чтобы приложить Снорри к груди, а по вечерам засыпала в объятиях Карлсефни. Взяв с собой ребенка, она ходила смотреть на корабли, возвышавшиеся у берега, на нежные почки растений в лесу, на смирных коров, пугливых овец и хитрых коз. И хотя мальчик был еще слишком мал, Гудрид знала, что он радуется всему, что она ему показывает, как и радовался он тому, когда наставал час кормить его молоком.

Снорри был серьезным ребенком, и когда на его личике впервые появилась улыбка, Гудрид даже подумала, что у него рези в животике. Он уставился своими синими глазками прямо на мать, и губки его, мокрые от молока, раздвинулись в такой восхитительной улыбке, что Гудрид затаила дыхание. Улыбка эта была такой же неожиданной и ослепительной, словно из-за туч выглянуло солнышко и на море заиграли блики… Это была улыбка Карлсефни.

Она укутала Снорри в свою шаль и перепрыгивала с камня на камень через разлившийся ручей, чтобы побраться до кузницы. От нее доносился приятный, домашний запах древесного угля и слышались равномерные удары по наковальне.

– Твой отец готовит «Рассекающего волны» к путешествию, – нежно прошептала Гудрид, прижавшись губами к шелковистой щечке сына. – Мы будем искать подходящее место для большого-большого дома, в котором будут жить ты и твои братья.

Карлсефни и Эйндриди Лебединая шея стояли по бокам наковальни. Уставший и разгоряченный, Карлсефни смягчился, увидев, как улыбается маленький Снорри. Эйндриди велел рабу Плосконосому не зевать. Они ковали гвозди. А потом прибавил, не поднимая глаз:

– Лучше бы нам ковать наконечники для копий, раз мы увидели скрелингов!

Гудрид насторожилась и прижала Снорри к себе.

– Скрелинги? Здесь? Почему же мне никто не сказал об этом?

– Мы сами только что узнали об этом, – сказал Карлсефни. – Плосконосый говорит, что когда утром они с Эльдгримом выгоняли скот на пастбище, они вышли прямо на полдюжины уродливых маленьких человечков, одетых в звериные шкуры, с большими глазами и широкими скулами. Эльдгрим спросил их, откуда они и что им здесь надобно, но они трещали трещотками и молча смотрели на них, а потом отплыли от берега на кожаных лодках. Плосконосый считает, что они больше посматривали на коров, чем на них с Эльдгримом. Я послал на берег трех вооруженных людей, чтобы нас не застигли врасплох.

Гудрид ничего не говорила. А Карлсефни повернул якорь на наковальне и продолжал: