Тонкая работа - Сара Уотерс

Он выслушал меня внимательно. Потом усмехнулся:

— Вы необыкновенная, мисс Лилли.

— Я знаю, — говорю я и отворачиваюсь.

— Как грустно вы это сказали! Похоже, вы считаете свое образование своего рода несчастьем.

— Напротив. Как можно мудрость называть несчастьем? Меня, например, трудно обмануть — я знаю, как будет вести себя джентльмен. Мне известно все, что может сказать джентльмен, если он желает сделать даме комплимент.

Он прижимает руку к груди.

— Тогда вы меня разоблачите, если я попробую сделать вам комплимент?

— Ну да, а разве у мужчин могут быть другие желания?

— Пусть в книгах, которые вы прочли, о них не говорится, но в жизни они есть, и одно из них — самое главное.

— Наверное, то, ради чего эти книги пишут.

— О, нет-нет. — Он смеется и говорит почти шепотом: — Их читают для этого, а пишут совсем для другого. Я имею в виду деньги. Каждый джентльмен о них думает. А те из нас, в ком недостаточно джентльменства, думают как раз больше всего. Прошу извинить меня, если я вас смутил.

Он меня озадачил, но, собравшись с мыслями, я отвечаю:

— Не забывайте, меня трудно смутить. Я просто удивлена.

— Тогда я буду утешаться хотя бы тем, что мне удалось удивить вас. — Он погладил бороду. — Хоть какое-то разнообразие внес в вашу размеренную и упорядоченную жизнь.

Похоже, он на что-то намекает, и я отвечаю с жаром:

— Да что вы об этом знаете?!

— Ну, как я могу предположить, изучив порядки вашего дома...

Голос его звучит теперь так вкрадчиво. Я замечаю, что мистер Хасс повернул голову в нашу сторону. Он говорит, обращаясь к мистеру Риверсу:

— А вы что об этом думаете, Риверс?

— О чем, простите?

— Об энтузиазме Хотри по поводу фотографии.

— Фотографии?

— Риверс, — говорит мистер Хотри. — Вы молоды. Я обращаюсь к вам. Что может нам дать более совершенную запись любовного акта, нежели...

— Запись! — фыркает дядя. — Документальное отражение! Вот болезнь века!

— ...любовного акта, нежели фотография? Мистер Лилли, может быть, не знает, что искусство фотографии призвано отразить сам дух пафийской жизни. Я бы сказал, это слепок, который переживет саму жизнь: он вечен, тогда как пафийская жизнь, пафийский момент в особенности, исчезает без следа.

— А разве книги не долговечны? — спрашивает дядя, привстав в кресле.

— Ну да, пока есть слова. А фотография обходится без слов, ей слова не нужны. Фотография вызовет те же эмоции и у англичанина, и у француза, и у дикаря. Она всех нас переживет и будет волновать даже наших правнуков. Это вещь вне истории.

— Она пленница истории! — отвечает дядя. — Испорчена историей. История витает над ней, как клубы дыма! Вы можете заметить это по форме туфельки, по покрою платья, по прическе, наконец. Дайте фотографии вашему правнуку: он посмотрит на них и только усмехнется. Он будет смеяться над вашими нафабренными усиками! Но слова, Хотри, слова... они прельщают нас в темноте, и воображение наше облекает их в формы и одежды, соответствующие нашим сегодняшним представлениям. Вы согласны, Риверс?

— Да, сэр.

— Знаете, я не допущу в свою коллекцию ни один из этих дурацких дагерротипов!

— Думаю, вы правы, сэр.

Мистер Хотри качает головой и говорит, обращаясь к дяде:

— Вы полагаете, что фотография лишь дань моде и что мода эта пройдет? Тогда приезжайте ко мне на Холиуэлл-стрит и проведите час в моем магазине. У нас есть альбомы, из которых мужчина может выбрать то, что ему понравится. И от покупателей отбою нет.

— Ваши покупатели — мужланы. Какое мне до них дело? Риверс, вы их видели. Каково ваше мнение о качестве торговли?..

Спор продолжается, и уклониться нельзя. Он отвечает, потом бросает в мою сторону извиняющийся взгляд, встает и подходит к дяде. И так они беседуют до тех пор, пока не бьет десять — тогда я могу уйти к себе.

Сейчас вечер четверга. Мистер Риверс остается в «Терновнике» до воскресенья. На следующий день я не вхожу в библиотеку: мужчины перебирают книги. За ужином он смотрит на меня, потом слушает, как я читаю, потом дядя сажает его рядом с собой, и он не имеет возможности подойти ко мне. В субботу мы с Агнес гуляем по парку, и я опять не вижу его, однако вечером дядя просит меня почитать старинную книгу, одну из лучших в его коллекции, и когда я закончила чтение, мистер Риверс подходит и усаживается рядом со мной, чтобы получше рассмотреть уникальный переплет.

— Ну как, вам нравится, Риверс? — спрашивает дядя. — Вы знаете, это большая редкость!

— Наверняка, сэр.

— И вы подумали: наверное, существует всего лишь несколько экземпляров?

— Да, я так и подумал, сэр.

— Так и подумали. Но для нас, коллекционеров, редкость книги не в этом. Думаете, станет уникальный экземпляр раритетом, если он никому не нужен? Мы называем такие книги мертвыми. А если, скажем, имеется два десятка экземпляров, но они нужны тысяче людей: каждая из этих книг для нас ценнее, чем та, уникальная. Вы меня понимаете?

Мистер Риверс кивает.

— Понимаю. Ценность произведения находится в зависимости от желания познакомиться с ним. — Он смотрит на меня. — Это очень странно. А сколько людей ищут ту книгу, которую мы только что слушали?

— Хотите знать, сэр? Я вам отвечу так: выставьте ее на аукцион — и увидите!

Мистер Риверс смеется:

— Ну разве чтобы убедиться...

Но за маской вежливости проглядывает озабоченность. Он покусывает губы — зубы у него, по контрасту с темной бородкой, желтоватые, острые, но губы гладкие и на удивление розовые. Все молчат: дядя попивает вино, мистер Хотри возится у камина. Потом мистер Риверс говорит:

— А что, мистер Лилли, если, к примеру, один покупатель ищет сразу две книги? Как их тогда оценить?

— Две? — Дядя ставит бокал на столик. — Комплект из двух парных книг?

— Нет, пара книг на одну тему. У него одна есть, а ему нужна и другая. Вторая сильно добавит ценности первой?

— Конечно!

— Так я и думал.

— Люди платят за такие вещи бешеные деньги, — говорит мистер Хасс.

— Платят, — кивает дядя. — Верно. В моем Указателе вы, конечно же, найдете ссылку на подобные случаи...

— В Указателе... — тихо повторяет мистер Риверс, и разговор продолжается.

Мы сидим и слушаем — или делаем вид, что слушаем, — и вскоре он поворачивается ко мне:

— Можно спросить вас, мисс Лилли?

Я киваю, и он продолжает:

— Каким вы видите свое будущее, после того как работа вашего дяди будет завершена? Чем вы тогда займетесь?

Я улыбаюсь ему, как мне кажется, язвительно:

— Ваш вопрос настолько бессмыслен, даже и не знаю, что вам ответить. Труд моего дяди никогда не будет завершен. Слишком много новых книг пишется, их нужно добавлять к старым; слишком много утраченных книг находят заново; и еще много неопределенностей. Они с мистером Хотри вечно будут спорить на эту тему. Если он и опубликует Указатель, как намеревается, тотчас же примется писать дополнения.

— И вы собираетесь все время быть рядом с ним? — Я ничего на это не отвечаю. — Вы настолько разделяете его интересы?

— У меня нет выбора, — говорю я наконец. — Я мало что умею, и, как вы верно подметили, навыки мои особого свойства.

— Вы леди, — тихо говорит он, — вы молоды и красивы. Это я говорю не в качестве комплимента, я говорю вам правду. Вы можете найти себе другое занятие.

— Вы мужчина, — отвечаю я. — Мужская правда отличается от женской. Уверяю вас, никакого другого занятия для себя я не вижу.

Он отвечает не сразу, видимо, собирается с духом.

— Вы можете... выйти замуж, — произносит он наконец.— Это и будет занятие.

Говоря это, он не сводит глаз с книги, отрывки из которой я недавно читала. Услышав его слова, я откровенно смеюсь. Дядя думает, что я смеюсь какой-то его остроте, и одобрительно кивает:

— Вы согласны, Мод? Вот видите, Хасс, даже моя племянница и та считает...

Дождавшись, когда дядя отвернется, я снимаю книгу с подставки и осторожно раскрываю.

— Смотрите, мистер Риверс, — говорю я. — Вот вкладыш. Точно такой же есть на всех дядиных книгах. Понимаете, что это означает?

На вкладыше — экслибрис, дядя сам его придумал: лилия, нарисованная довольно странно, так, что она напоминает фаллос, стебель ее увит колючим терновником.

Мистер Риверс внимательно изучает рисунок и кивает.

Я закрываю книгу.

— Порой, — говорю я, глядя мимо него, — мне кажется, что такой же экслибрис пропечатан и на мне, что и меня оценили, пометили и поставили на полку — так я похожа на дядины книги. — Я поднимаю на него глаза. Лицо мое горит, но я говорю спокойно. — Два дня назад вы сказали, что изучили порядки этого дома. Тогда вы должны понимать. Мы здесь не для широкого применения, мои товарищи-книжки и я. Дядя держит нас взаперти, подальше от мира живых. Он бы сказал вам, что мы — яды, он говорит, что мы опасны для незащищенного взгляда. Он еще называет нас своими детками, найденышами, которые стекаются к нему со всего света — одни побогаче, в роскошных одеждах, другие бедные и потрепанные, третьи порванные, грязные или безвкусно одетые и вульгарные. Хотя он и говорит обратное, мне кажется, вульгарные ему больше всего милы, потому что от них отказались другие родители — книгопродавцы и собиратели. И я была такой же, у меня был свой дом...