Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика - Анна Наумовна Ардашникова

Есть у поэта и любовные стихи, полностью выдержанные в традиции мистической лирики (газал-и ‘арифана), но и в них проступает ряд характерных черт новой поэтики:

Добрую весть о приязни принес мне твой красноречивый

                                                                                            взгляд,

Подружилась ласковая речь с твоим суровым нравом.

Когда я умру перед твоими устами, в тот самый момент

                                                                                      улыбнись,

Хвала Аллаху, хоть один раз я увижу, что твои брови

                                                                             не нахмурены!

Зрачки глаз так жаждут созерцать твое лицо,

Что внезапно выкатываются из глазниц, чтобы бежать

                                                                             на твою улицу[22].

Я выпил вино страсти, и оно так сильно подействовало,

                                                                                 что я боюсь,

Что оно схватит меня и в беспамятстве притащит прямо

                                                                                            к тебе.

Я ищу воды в огне, посмотри, до чего дошла моя фантазия:

Я требую верности от твоей коварной натуры.

Сегодня я настолько поддался чарам твоего кокетства,

                                                                                        что стоит

Испытать все те заклинания, которые надо мной прочел твой

                                                                                            колдун.

Что с того, если ты в порыве страсти пожертвовал своей

                                                                          жизнью, Вахши,

Ведь ты принесла в жертву одному своему волоску тысячи

                                                                                               душ.

В этой газели, в отличие от предыдущей, разрабатывается традиционная для любовно-мистической поэзии тема благодатности страдания, ведущего влюбленного к единению с божественной возлюбленной. В тексте можно найти реализацию характерных для индийского стиля приемов, например, олицетворения – «ласковая речь подружилась», «зрачки бегут», «вино схватит и притащит».

Приведем и еще одну газель Вахши, которая с равной вероятностью может быть воспринята как реализация обеих стилевых тенденций:

Явилась она, изогнутые брови свои подняла и прошла мимо,

Скромность свою показала движением бровей и прошла мимо.

И пусть не ответила она ласково на мое приветствие,

Улыбку сладостных губ подарила и прошла мимо.

Очарованием взгляда, который влечет за собой, —

Сколько добычи она пленила своим арканом! —

                                                                              И прошла мимо.

Кокетством, от которого безумием оборачивается разум,

Нанесла она урон мудрости сотен разумных и прошла мимо.

Не приняла ни одного из тысячи подарков души,

Как отговорку состроила привередливо глазки и прошла мимо.

Так сталось, что ее дурной глаз [сказал]: «Беды да не будет!».

Она ведь в огонь страсти бросила мою душу, как руту[23],

                                                                               и прошла мимо.

Явилась и вновь малой толикой жалости, Вахши,

Язык твоей жалобы к небу приклеила и прошла мимо.

Лирическая ситуация в данной газели далека от новизны и разрабатывалась в любовной лирике сотни раз: объектом жалоб выступает лукавая возлюбленная, которая вселила в душу влюбленного надежду, а потом скрылась. Несомненно, это ситуативное клише имело и свое мистическое толкование, связанное с представлением о том, что состояние (хал) единения с Возлюбленной, которое может снизойти на мистика, спонтанно, мимолетно и достигается только божественной милостью. Тем не менее стихотворение вполне могло отражать конкретное событие, поскольку решено в образно-стилистической манере вуку‘ с ее вниманием к реальной психологии поведения традиционных персонажей любовной лирики.

Среди кыт‘а, принадлежащих перу Вахши, встречаются забавные сценки, похожие на анекдоты, порой весьма фривольные. В концовке автор помещает мораль в виде пословицы. Приведем одно из таких стихотворений, впрочем, вполне безобидное:

Сидел я вчера в уголке, чтобы соорудить

Укрытие из полотенца (фута)[24] для своей плешивой головы.

В тот час проходил мимо мудрец,

Увидев меня за таким делом, он рассмеялся.

Я и так был расстроен своим положением,

А из-за его смеха расстроился еще больше.

Сказал он мне: «Есть у меня лекарство,

Как раз против облысения.

Подходи, я тебе его на голову посыплю, чтобы выросли

У тебя волосы благодаря его свойству».

Вздохнул я тяжко и ответил:

«Разве ты не слышал слова великих:

“На солончаке гиацинты не вырастут —

В него семена [не сажай] и напрасный труд не вкладывай”».

Мухташам Кашани

Тематический диапазон поэзии сафавидского Ирана пополнялся и за счет расширения репертуара религиозной тематики, включения в него славословий в адрес шиитских имамов и оплакиваний их мученической кончины. Эти темы были откликом официальной придворной поэзии на общие идеологические установки правящей династии, под влиянием которых менялись господствующие литературные вкусы и предпочтения. В этом русле происходит постепенное вытеснение светской панегирической поэзии различными религиозными жанрами. Например, в Диване сафавидского поэта Шани Текелу (1544–1614) из 53 касыд 10 были посвящены Аллаху, 18 – имаму ‘Али, 9 – другим шиитским имамам и лишь 16 представляли собой панегирики конкретным адресатам, шаху ‘ у Великому (1581–1629) и его вельможам.

Получила высочайшую оценку двора и приобрела широкую известность двенадцатистрофная элегия Мухташама Кашани (Каши) (ум. 1588) в форме таркиббанд. Она была посвящена трагическим событиям в Кербеле и вызвала множество подражаний. Приведем несколько строф из этого стихотворения, чтобы показать, на основании каких образно-тематических элементов строились произведения данной жанровой направленности:

Что за смятение охватило людей всего мира?

Что за стоны раздаются, что за плач и причитание?

Что за великое воскресение мертвых, которое с земли

Поднялось до высокого престола небес без звука трубы?

Что за мрачное утро, откуда оно появилось, ведь оно

Повергло все дела мира и всех людей в смятение.

Как будто бы солнце встало на западе,

Посеяв смуту среди всех атомов мироздания.

Если я назову это концом света, не будет невероятным,

Ибо это всеобщее воскресение, и имя ему – мухаррам.

Близ Божественного престола, где нет места унынию,

Все небожители склонили головы к коленям [в] печали.

Джинны и ангелы оплакивают людей,

Ты сказал бы – это траур по благороднейшему из сынов Адама,

По солнцу небес и земли, по свету Востока,

По Хусайну, взращенному под сенью Посланника Божьего.

Он – корабль, потерпевший крушение в буре Кербелы,

Он – тот, кто погрузил в прах и утопил в крови поле

                                                                     сражения Кербелы.

Если очи эпохи горько оплакивали его,

Это была кровь, хлынувшая с айвана Кербелы.

Не извлек мир никакой розовой воды, кроме слез,

Из той розы, что расцвела в саду Кербелы.

Нехватку воды испытывали пришедшие