Крепость - Петр Алешковский

Мальцов зашагал к дому, он сильно продрог. Напротив на своем крыльце стояла Лена в наброшенном на плечи ватнике, в теплом красном вязаном платке.

– На гусей загляделась?

– Степан их всегда стрелял… За углом затаится, подождет… Непогода их к земле прибивает.

– Зима, Лена.

Она вытянула руку, снежинки с силой въедались в ладонь и тут же таяли.

– Это сколь же им лететь? Они где зимуют?

– В Египте, наверное.

– В Египте? Страшно-то как.

– Почему страшно, Лена?

– Не знаю. Просто страх подступает. А много их гибнет?

– Много.

– Почему так: где радость, там и горе?

– Это обязательно? Бывает ведь и по-другому.

– Я жизнь прожила, а не видела такого.

– А ты, Лена, правильно живешь?

Она насупилась, ответила не сразу.

– Думаю, правильно. Еще бабушка мне говорила: следуй за сердцем, не ищи поблажек, их никто не выпишет, не справка.

– Ты о каких это поблажках, Лена?

– О справедливости. Нету ее здесь. Вот птюшки летят-летят и умирают прямо на лету, это я видала.

– Хочешь сказать, и люди так?

– И люди так. Кому чуть больше счастья на роду написано, кому чуть меньше.

– Сталёк прошел, весь в бутылках, как партизан. Пьют и в ус не дуют.

– Душу заливают, а не залить никак. Жалко их, вино ими управляет.

– Сколько ж можно жалеть, Лена?

– Сколько сил хватит. Я так думаю.

– А если ножом пырнут?

– Эти могут, особенно Таиска, ей не впервой, – она ухмыльнулась и сказала весело: – А сам не плошай, скалку в руках держи, если что – бей в лоб!

– Вот как, значит, можно?

– И даже нужно, иначе не поймут. Настоящий мужик так не опустится.

– Настоящий – это какой?

– Отважный до безрассудства, такого терпеть порой еще тошней, а надо. Мой вот год за драку отсидел, так он за меня хлестаться полез.

– Тебе было приятно?

– Ну уж нет, год с тремя детьми на руках, одна… Я его кляла порой ночами, а забыть такое не получается, это правда.

– Говорят, он был груб с тобой.

– Бывало, что и грубый был, я терпела.

– Зачем терпеть грубость?

– У настоящих мужиков грубость, она от упрямства, этих нипочем не свернуть, а что в сериалах показывают – сказки, таких мужиков на свете не бывает.

– Значит, счастья нет?

– Бывает иногда. Счастье… это слово такое. Есть счастье – значит, есть и несчастье. Всегда рядом.

– А что значит следовать за сердцем, Лена?

– Не объяснить словами, просто всё это внутри, сам чувствуешь, где оступился, разве не так?

– Так, так. Ты, Лена, в Бога веруешь?

– Верую, как нам положено. Есть там кто-то грозный. Дедушку твоего помню, как меня наставлял, он добрый был человек, таких больше я не встречала. Новый поп молодой всё больше стращает. А я не знаю ничего. Мне и без его слов страшно… Снег вот пошел…

– Вижу.

– Завтра надо капусту тюкать. Поможешь?

– Конечно, вдвоем веселее.

– Иван Сергеевич, – она странно замолчала, словно вдруг подавилась словами. Он удивился: Лена никогда не называла его по отчеству. – Ты хоронить меня приедешь?

– Брось, что вдруг? Смерти боишься?

– Смерти не боюсь. Земли холодной боюсь. Вот страхи-то там иль нет ничего?

– В земле не страшно, в земле уже никак.

– Вот это и страшно.

Подошел, ласково провел рукой по ее платку, смахивая застрявшие в шерсти снежинки. Рука застыла, он засунул ее под плащ, греться.

– Зима пришла, птюшки полетели, – она робко улыбнулась.

– Что ты, Лена?

– Не знаю, взгрустнулось, прости меня.

– Иди спать.

– Ага.

Они постояли еще с минутку, смотрели друг другу в глаза, молчали. Лена повернулась и ушла к себе.

– Спокойной ночи, – донеслось из темноты.

– Спокойной ночи, – ответил он и пошел к себе.

8

За ночь подморозило; когда он чуть свет вышел на огород, капустные кочаны облачились в снежные шапки. Ветра не было. Встающее солнце затерялось в тяжелых тучах, тонкая пудра первого снега освещала округу больше, чем невидимый глазом ультрафиолет. Лена проснулась еще раньше, из двух труб на крыше высоко в небо уходили столбы белого дыма – две ноги в безразмерных парусиновых шароварах. На ее огороде стояли низкие козлы с тяжелым деревянным корытом, к ним прислонилась полукруглая сечка для капусты на длинном, отполированном руками деревянном черенке.

Пока Мальцов разминал пояс, крутил плечами и приседал, появилась и соседка. Вчерашнее печальное настроение как рукой сняло. Она сполоснула кипятком деревянную бадью, притащила несколько сахарных мешков под кочаны. От бадьи и красных Лениных рук шел густой пар.

– Погоди, Лена, дай чаю попью, я зайду за тобой.

– Пей на здоровье. Я начну, подойдешь.

Ей не терпелось приступить к работе. Взяла с лавочки длинный нож, поводила им по кирпичине и вдруг воткнула лезвием в заборную штакетину: что-то вдалеке, за лесом, привлекло ее внимание.

– Что там?

Но уже и сам увидел: над лесом поднимались густые клубы черного дыма.

– Беды край!

– Думаешь, дом?

– Смотри, как тянет, не костер, точно.

– Может, покрышки жгут?

– Беда, Иван, дом горит. Бежать надо.

– Там своих людей полно, не успеем.

– Надо отливать соседние, этот уже не спасти, каждые руки пригодятся. – Лена сказала, как припечатала, и сразу засобиралась. Замотала платок, запахнула ватник. – Пойду сапоги надену.

– Погоди, тогда и я пойду.

Он быстро оделся, схватил кусок хлеба с сыром, отхлебнул кипяченой воды, дожевывал на ходу.

Шли лесом, Мальцов подлаживался под Ленины шаги, она старалась как могла, но скоро запыхалась и встала.

– Страшнее пожара ничего в деревне нет, я это не раз видела. Иди, поспешай вперед, я догоню.

Однако он подождал, дал ей продышаться. Снова зашагали, сапоги разбрасывали брызги из свинцовых луж, капли падали на тонкий покров снега и прожигали его, оставляя отвратительные черные дыры. Ноги в резине быстро застыли. Шли молча, Мальцов всю дорогу дышал на костяшки пальцев, досадуя, что забыл захватить перчатки.

Сгорел дом Вовочки. Он занялся под утро, часов в пять, когда все еще спали. Пожарная машина из Спасского приехала на полчаса раньше их с Леной, когда отливать дом было уже бессмысленно, крыша рухнула на глазах у пожарников.

Спасать следовало соседний дом. В нем жил Валерик. Пожарники получили от него авансом три бутылки пойла, наскоро похмелились, растянули рукав и принялись лить воду на стены и крышу, чтобы не занялись от жара и носящихся в воздухе искр. К пожару сбежалась вся деревня. Снег вокруг горящего дома истоптали, в жирной глине ноги скользили и разъезжались, Мальцов чуть не упал и поспешил отойти подальше, к сбившимся в группку женщинам. Они стояли напуганные, повернувшись вполоборота к полыхающему остову, и скорбно молчали, чуть опустив головы, как жены-мироносицы у Гроба Господня; в расширенных зрачках плясали отблески огня. Пламя лизало стены, внутри горящего дома что-то лопалось и трещало. Затем с грохотом обвалилась последняя потолочная балка, державшаяся невесть на чем, потянула за собой остатки кровли, и разом вспыхнула старая дранка, в небо взлетели языки пламени, над которыми разлетелись в небе целые снопы алых брызг. Бабы заголосили, но кто-то шикнул на них басом, и они разом замолчали, некоторые принялись обниматься от испуга. Вовочку нигде не было видно, шептались, что из пожара он выбраться не успел.

– Сам сотворил, жить не схотел, – всхлипывая, прошептала какая-то баба с краю, но подружки ее не поддержали, замкнулись в себе, неотрывно смотрели в адское пламя.

Около своего дома метался Валерик, материл пожарных, у которых скоро кончилась вода в бочке, истерично взывал к сельчанам, чтобы вставали в цепь и начинали отливать ведрами. Пожарную машину завели, отсоединили рукав. Старый «зилок» дернулся раз, другой, заскрипел ржавым железом и пополз на первой передаче к ближайшему водоему под горой. Побежали за ведрами, началась неразбериха. Валерик сновал от группы к группе, просил, умолял, заискивающе заглядывал в глаза каждому. Улыбка на его измазанном пеплом и сажей лице походила на гримасу. При этом он еще и не переставал всем жаловаться, бубнил как заведенный:

– Вовочка за бутылку заплатил, а ночью в три пришел, еще пять бутылок взял, сказал, что Мальцов ему за собаку отдаст. Как теперь быть? Двести пятьдесят рублей потерял!

– Человек сгорел, глядишь, и его дом займется, а ему хрен по деревне, одни деньги на уме! – зло сказала какая-то баба.

– Надо отливать, вставайте в цепочку! – скомандовал мужской голос в толпе.

До колодца было метров двести, стали выстраиваться в цепь. Встал в нее и Мальцов, ему досталось место совсем близко к горящему дому.

Он не мог оторвать глаз от пламени, его тянуло прямо в огонь, хотя от невыносимого жара кожа на лице едва ли не вздулась, как тесто в печи, слизистая в носу пересохла и каждый вдох доставлял заметную боль, на лбу выступили капельки пота. Куртка накалилась, рукава и ворот обжигали кожу, к молнии страшно было прикоснуться. Огонь бежал по поверхности завалившейся крыши волнами, обнаженная обрешетка походила на пылающие ребра гигантского живого существа, жар подвергал их адским пыткам – гнул, ломал и корежил, а вырывавшиеся из глубин подполья длинные треугольные языки пламени лизали остов кровли снизу и с боков, пытаясь истребить, уничтожить ее остатки и вырваться на свободу, глотнуть свежего воздуха, которого так не хватало в захламленной тесноте пожарища, чтобы обрести силу, способную прожечь сами небеса. Волна, прокатившись по всей длине кровли, на миг задыхалась, и на опаленной поверхности вспыхивали и гасли мелкие синие огоньки – так догорала схватившаяся дранка. Затем, вдруг, рождалась новая волна, подпитанная огнем из подполья. Она пролетала новым шквалом и, взметнувшись в небо, перерождалась в вонючий сизый дым. Ей вслед, без передышки, начинал снова сильно бить из подполья огонь – оттуда, куда провалились доски пола и нападали не выдержавшие напора пламени ребра обрешетки. Наконец в глубине занялся и начал стрелять съехавший с дранки шифер. Засвистело и заухало одиночными, но скоро листы шифера прокалились и занялись, и тогда уже застрочило, как из пулемета. Люди инстинктивно отскочили подальше. Стену огня пробивали теперь летящие в разные стороны огненные брызги, обгоняя их, как маленькие метеоры, неслись осколки шифера, оставляя за собой дымные полосы. Куски падали на огород и дорогу, залетали к Валерику на крышу, сидящий на коньке пацан сметал их метлой вниз. Шиферные бомбы зарывались в мокрую землю, прибавляя к гуду пламени, уханью и треску ломающихся конструкций свое змеиное шипение. Две стены дома еще стояли, пламя обглодало их, превратив в черные пупырчатые головешки, в пазах тлели и осыпались искрами раскаленные докрасна ленты пакли. Сизый дым сменил цвет на черный, он поднимался отвесно, энергия горящего дерева сворачивала его в жирную, коптящую небо спираль. Сверху на людей сыпались хлопья сажи, пепел и трескучие искры. Наконец внутри дома что-то гулко ухнуло, крыша зашаталась и окончательно ушла вглубь, проломив остатки пола, в небо взметнулись ярящиеся алые хвосты. Две стоявшие до поры стены не выдержали напора пламени и вывалились наружу, бревна покатились прямо к Валерикову палисаднику. Пожарные бросились растаскивать их, дружно заработали баграми. Цепочка встрепенулась, народ как будто дернули за веревочки: от колодца начали подавать ведра с водой. Люди взмахивали руками, принимая ведро правой рукой, передавали соседу, левой отдавали пустые. Приладились, поймали ритм. Ведра взлетали и опускались, взлетали и опускались, словно театральные кораблики, путешествующие по нарисованным волнам. Отливали лишь то, что раскатилось, да стену Валерикового сруба, сизые струи воды вылетали из ведер и, едва коснувшись темных бревен, вскипали, шипели, пузырились и на глазах превращались в пар. Работали истошно, так же и кричали, матеря нерасторопных, что, неловко приняв ведро, проливали воду на свои и на чужие ноги и сбивали ритм. Мальцов переваливался с ноги на ногу, принимал и толкал ведро дальше, стараясь не думать о Вовочке, но в голове вертелись его пророческие слова, что жить осталось день или, может, два.