Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Значит, ты видел его дух? – сказал я.
– Я видел его наяву, точно так же, как вижу сейчас тебя. Какой к черту дух? Я даже заказал ему рюмку водки и попросил бармена принести и поставить ему на стол, но Троцкий исчез. Наверное, на том свете пить им воспрещается. Как ты думаешь?
– На том свете не только пить, но и трахаться запрещено.
– Какой ужас! – Он умолк и смотрел, как бармен, ловко расставив заказ на поднос, несет его к Вериному столику.
– Слушай, а ты по-прежнему с ней? – кивнул на Веру.
– А что?
– Я думал, что между вами все кончено.
– Почему это тебя так волнует?
– Она мне нравится.
– Мне тоже.
– Но мне-то она по-настоящему нравится, понимаешь?
У меня не было желания спорить с ним, захмелевшим и озабоченным. Зеник пребывал в постоянных поисках подруги своей печали. От него попахивало смертью.
– Да, понимаю, – кивнул я.
– Для тебя это просто развлечение, я же знаю. Ты ее отымеешь и бросишь. Разве не так?
Я пожал плечами:
– Чего ты ждешь от меня?
– Чтобы ты оставил ее в покое. Тогда она будет со мной.
– Кто его знает. Имей терпение, подожди.
– Нет уж, я слишком долго ждал. Она просто глупа до святости. У нее бзик на известных людей, особенно на художников и поэтов. Ты для нее лишь имя. И больше ничего. Неужели тебе приятно трахать бабу, которая легла под тебя только потому, что во Львове так мало известных людей? И все заняты! Я ее уже изучил. Она просто балдеет от таких, как ты. Ей хочется, чтобы все видели, какая она крутая. Чувак, но это же все фигня. Ты для нее не существуешь. Ты для нее пушинка. Есть только твое имя и твоя физия, которую узнают фаны. От всего этого она и кончает.
Я взглянул на Веру, она явно следила за нами, однако по выражению ее лица не сказал бы, что она сейчас кончает. Я ответил Зенику:
– Будь я на все сто уверен, что она пойдет к тебе, когда я оставлю ее, я бы ее оставил. Я чту высокие чувства. Но ведь мне, так же как и тебе, хорошо известно, что она после меня с тобой все равно не будет.
– Ну и мудак же ты, – процедил Зеник сквозь зубы. – Да ты просто механический апельсин, ты вечный трахальщик. Ты не знаешь, что такое любовь.
– Мудак ты, а не я, ведь вместо того, чтобы подцепить себе какую-нибудь бабу с большой задницей, ты размечтался о Вере и дрочишь перед сном под одеялом, а затем рассказываешь про любовь.
– Я в нее влюблен. Неужели тебе не понятно?
– Жаль, что она об этом даже не подозревает.
– У меня своя тактика. Чувства не обязательно оформлять в слова. Думаешь, она не заметила моих взглядов? Она и сейчас смотрит в нашу сторону.
– А я-то думаю, отчего это ты стоишь с втянутым животом, словно шест проглотил.
– Она не глупышка. Она все анализирует. И сейчас, между прочим, думает, не совершила ли она большую глупость, связавшись с тобой.
– Ты смешон. Особенно, когда выпьешь.
– Я пью от отчаяния.
Прежде чем двинуться к столику, я сказал:
– Ну потерпи еще с месяц.
– А что должно случиться за месяц? – оживился он.
– Она будет свободна.
– Ты оставишь ее?
– Я всех оставлю.
Он замер с раскрытым ртом, и видно было, что его мозг начал сосредоточенно анализировать мои слова.
– Чего он хотел? – спросила Вера.
– У художников намечается вечеринка, вот он и приглашал меня.
– Не ври. Я же видела, как он то и дело посматривал на меня.
– Так ведь он хочет, чтобы я пришел туда с тобой.
– И вы так долго договаривались насчет вечеринки?
– А то ты будто Зеника не знаешь. Мелет, мелет…
– Ты отказался?
– Конечно.
– Ты собираешься дальше здесь кирять?
– А разве я пьян?
– Но ведь и не трезв.
– Бутылка шампанского – это то, что нам сейчас нужно. Ведь должны же мы как-то убить часа два, пока ты почувствуешь себя в форме, разве не так?
– Ты заливаешь, что больше ее не видел.
Я не сразу раскумекал.
– Кого?
– Ну, ту, которая предлагала тебе совместный уход из жизни.
– Ты все еще помнишь о ней?
– И не забуду никогда. Не надейся.
– Она всегда будет между нами?
– Несомненно.
– Вон она сидит, – кивнул я небрежно на столик напротив.
– Что? Кто? – Вера не верила собственным ушкам. – Это она?
– Та самая. Жива и здорова. Возможно, даже благодарна мне за то, что живет и поныне.
Вера какое-то время внимательно рассматривала девушку, оживленно беседующую со своим кавалером, а затем спросила:
– Сколько ей было тогда?
– Семнадцать.
Вера кивнула. Девушка выглядела как надо – на двадцать шесть-двадцать семь.
– Она весьма привлекательна.
– Ты бы видела ее тогда!
Я выпил и, закинув ногу за ногу, тоже стал разглядывать девушку, которую видел впервые, но которая и впрямь могла быть прообразом Марьяны лет через десять.
Глава одиннадцатая
1
Остров начинает мне сниться, наплывать на меня вместе со своими ивами, захлестывать прибрежными волнами и втягивать в себя, словно осьминог, я барахтаюсь в нем, ища спасения, выпутываюсь из пышных ивовых кос, и так, пока не проснусь среди ночи в холодном поту, ловя себя на мысли, что все еще напрягаюсь и размахиваю руками так, словно и на самом деле пытался высвободиться из плена страшных щупалец. Возможно, оттого я и вскрикиваю во сне. И все же меня неудержимо тянет к этому острову, хочется навестить его снова, без Марьяны, однако один я пойти туда не решаюсь – нет, только не это, пойти туда одному – это для меня все равно что отправиться среди ночи на кладбище, ведь именно остров предназначен стать местом моей смерти.
Восьмое августа гвоздиком вбито в мозг, поневоле я стал отсчитывать дни, мне снилось, что я по всему дому ищу календарь, а на глаза попадаются сплошь календари прошлых лет, и только после долгих поисков я нахожу то, что нужно, но там… в том календаре нет месяца августа, а после июля сразу начинается сентябрь, я пытаюсь высчитать, какой же день будет восьмого, и тут календарь превращается в муравейник, муравьи весело разбегаются, и тогда я просыпаюсь и облегченно вытираю пот со лба, осознав, что все это только сон. Мгновение, когда я отдаюсь смерти, становится навязчивой идеей, костлявая влечет меня, словно лучшая из любовниц, она похотливо овладевает мною в разных ипостасях – отравленным, повешенным, зарезанным, утопленным, раздавленным, застреленным. Последний вариант возбуждает сильнее всего, я вспомнил, что во многих фильмах любовники по обыкновению стрелялись. Выстрел в висок таит в себе некое благородство, конечно, если не воспользоваться «береттой» или «люггером», которые за милую душу снесут тебе полчерепа, нет-нет, стреляться следует из деликатного оружия, чтобы в финальном кадре – всего лишь аккуратненькая дырочка, тоненькая струйка крови и ничего более. Момент, когда я прикладываю к виску пистолет, представляется слишком ярко, исподволь я настолько к нему привыкаю, что мне иногда кажется, будто постоянно ношу пистолет с собой. Вместе с тем столь ясно осознанное самоубийство меня угнетает, ведь когда я начинаю раскладывать все свои неурядицы по полочкам, то с каждой по отдельности я еще смогу сладить, тогда как сваленные в кучу они повергают меня в панику, заставляют прятаться, юркнуть в норку и не высовываться, это идеальное состояние, однако невозможное, а потому остается забиться в гроб и спать, спать, спать…