Избранные киносценарии 1949—1950 гг. - Петр Павленко

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а (удивленно). Глеб Михайлович? Что-нибудь случилось?

З в а н ц е в. Нет, нет. Иван Петрович просил передать, что он задержится. Мы всё оперируем, и всё неудачно.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. А вообще это возможно? Ну, скажите мне, Глеб Михайлович! Скажите откровенно!

Званцев стеснительно улыбается:

— Видите ли, казалось бы, нет. Но я верю ему.

Званцев надевает шляпу.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Да куда же вы? Посидите, ведь дождь.

З в а н ц е в. Нет, нет. Иван Петрович будет сердиться. Я ведь ассистирую.

Серафима Васильевна закрывает дверь и, зябко поежившись, идет в комнату.

Попрежнему шумит ветер за окном и мерно постукивают капли дождя.

Дождь. Ветер. Туман. Званцев входит в ворота, над которыми надпись:

Придерживая от ветра дверь, дворник глядит ему вслед. В глубине дворницкой женщина вяжет чулок.

Ж е н щ и н а. Это чей же?

Д в о р н и к. Павловский.

Ж е н щ и н а. Что ему больше всех надо, Павлову-то? Все уж ушли, а этот все режет. Собак перевел, страсть. А все в обдергайчике ходит.

Операционная. У стола Павлов и двое его помощников — Забелин и Званцев. Павлов оперирует.

— Скальпель, — командует он.

Забелин подает скальпель.

— Зажимы.

Но Забелин стоит неподвижно. Павлов поднимает голову.

— Ну-с?

З а б е л и н. Нет пульса, Иван Петрович.

З в а н ц е в (вытирая пот со лба). Четвертый час оперируем. Он отходит к окну и дрожащими от усталости руками вынимает папиросу.

П а в л о в. И двадцать четыре будем оперировать. Подготовьте новую собаку.

З в а н ц е в. Мы израсходовали всех животных. И смету за год. А щедрость министерства вам известна.

Павлов ожесточенно стаскивает халат.

— А, чорт! — шепчет он, запутавшись в тесемках, и, разорвав их, швыряет халат.

Входит Никодим. Оглядывает всю группу и, покачав головой, берется за ручку стола и увозит погибшее животное.

В мрачной тишине операционной тихонько поскрипывают колесики стола.

Стоя подле двух рукомойников, Званцев и Забелин моют руки после операции.

З а б е л и н (прислушавшись). Тихо как, а ведь раньше отбоя не было от желающих посмотреть.

З в а н ц е в. Да мы, кажется, становимся посмешищем. В Академию показаться нельзя. Анатомы, хирурги просто в лицо смеются.

П а в л о в (стоя в дверях, уже в пальто и шляпе). Смеются? Ну, так мы им еще такую фигу покажем, вот этакую. (Сложив руку в кукиш, он потрясает им в воздухе.) А силком вообще никого не держу! (Кричит, наступая на ассистентов.) Уходите! Ну, что ж вы не уходите?

Столовая Павловых. За столом — Павлов, Серафима Васильевна, гимназист Володя и маленькая девочка. Повязанная салфеткой, она старательно ест, с трудом засовывая ложку в рот.

П а в л о в. Неужели ты не можешь покормить ребенка?

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ведь ты же сам говорил, что ребенка надо приучать к самостоятельности.

Подают второе. Серафима Васильевна кладет кусок на тарелку мужа. Павлов начинает резать и резко отодвигает тарелку.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Но ведь ты ничего не ел!

П а в л о в. Это нельзя есть.

В о л о д я (нагнувшись над тарелкой). Просто у тебя опять что-нибудь не ладится с собаками. А мы тут не при чем.

Павлов резко оборачивается. Кажется, что сейчас будет гроза. И вдруг он смеется:

— Ты прав, не ладится.

Встав, он подходит к сыну, обнимает его:

— Вот ведь защитник вырос!

П а в л о в (снова за столом). Ты, понимаешь, Сима, вот я ем мясо…

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ты же уверял, что его невозможно есть?

П а в л о в (целует ей руку). Лежачего не бьют. Но вот как желудок обрабатывает это мясо, — неизвестно. Ты понимаешь, — основа основ, а неизвестно. И эта операция позволит, наконец, нам проникнуть в тайны пищеварения. Мы должны изолировать часть желудка, не перерезав ни одного нерва.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Прости, Иван, но, может быть, ты хочешь невозможного. Никто в Европе не смог этого сделать. Даже Гейденгайн!

П а в л о в. Европа, Гейденгайн?! Почему это предел? А нам нужно! Мы должны это сделать… Ты понимаешь, это будет лаборатория жизни! (С мрачной задумчивостью на лице.) А за мной гонится смерть. Собаки не выживают… Ты думаешь, я не спрашиваю себя, по какому праву я стал палачом… Но ведь не для забавы же! (Почти кричит.) И я подавляю в себе этот страшный упрек… У нас уже не осталось животных. И мы израсходовали смету за год. Да, кстати, я получил жалованье…

Он вынимает из кармана пакет и передает его жене. Встает, прохаживается. Останавливается у окна, печальный, потухший.

— Я даже ночью во сне оперирую. И снова стол и собаки! Но я должен это сделать. Должен!

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Знаешь что… (Кладет ему в карман пакет с деньгами.) Я сэкономила в этом месяце. Я обойдусь.

П а в л о в. Правда?

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ну, конечно, правда!

П а в л о в. Милая!

Обнимает жену и вдруг срывается с места.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Ты куда?

Голос Павлова доносится уже из передней:

— Мне предлагают партию превосходных собак. Я быстро.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Да уж медленно ты не умеешь.

Та же комната. Вечер. Серафима Васильевна чинит курточку сына. Входит кухарка, тощая старая дева с ликом византийской святой.

— Серафима Васильевна, мне денег на завтра.

Серафима Васильевна судорожно роется в ридикюле, протягивает какую-то мелочь:

— Вы уж обойдитесь, Фенечка, а завтра я достану.

Кухарка берет деньги и недовольно поджимает сухие бескровные губы.

— Господа тоже называются, — бормочет она, выходя.

— Экая скверная баба, — шепчет Дмитрий Петрович, снимая пальто в передней. Он входит в столовую в тот момент, когда Серафима Васильевна вынимает из шкатулки старинную брошь. Услышав его шаги, Серафима Васильевна захлопывает шкатулку и зажимает брошь в руке.

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Дайте-ка сюда!

Он подходит и, насильно разжав руку Серафимы Васильевны, опускает брошь в шкатулку.

— Как вам не стыдно?

Он вынимает деньги и кладет их на стол.

Серафима Васильевна сидит за столом, и слезы ручьем катятся по ее лицу.

— Я не могу больше брать у вас. Я даже не знаю, когда мы расплатимся.

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Это все чепуха. У Ивана большая судьба. Я в это верю. Нужно потерпеть, Сима.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Я верю, но мне все-таки трудно. И меня особенно мучает, что мы здесь у вас. Вам нужно свою семью заводить, а не с нами возиться. Ведь вы уже профессор…

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Да, да. Ординарный профессор химии. Ор-ди-нар-ный!

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Перестаньте, Дмитрий.

Д м и т р и й  П е т р о в и ч. Я ведь без горечи. Я, действительно, только спутник. Спутник большой планеты — Менделеева. А вот Иван — он сам планета. Понимаете? И вы с ним пойдете до конца. И вот за это вам спасибо.

Он наклоняется и целует ей руку.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Вы как-то всегда во-время, Митя.

И снова операционная. Павлов оперирует. Склоненное над столом лицо Павлова. Вздулись вены на висках. Капельки пота на лбу…

Бьют часы. Старинные часы-шкаф. Густой, тяжелый звон гулко раздается в вестибюле института. В углу, в полумраке, сидит на диване Серафима Васильевна в пальто и шляпе. Перед ней дверь в операционную. Матовые стекла. Тени людей за ними. На скамейке подальше — Никодим. Перед ним ящик, наполненный «рюхами» и «битами» — нехитрым инвентарем игры в городки. Никодим обстругивает ножом городки. Примеряет их по руке.

С е р а ф и м а  В а с и л ь е в н а. Долго еще, Никодим Васильевич?

Н и к о д и м. Без малого четыре часа операция идет. И ведь который раз? Счет потеряли…

Поглядев на взволнованное лицо Серафимы Васильевны, добавляет:

— А вы вот почитайте пока.

Сняв с часов затрепанную книжку, он протягивает ей. «Графиня-нищая или торжество справедливости» — значится на обложке книги.

Чуть улыбнувшись, Серафима Васильевна перелистывает книгу.

Медленно, равномерно движется маятник часов. Невидимые в своем движении, опускаются вниз тяжелые медные гири. Бьют часы. Неподвижно сидит Серафима Васильевна, и только широко раскрытые глаза да стиснутые руки выдают ее волнение.

И вот открываются, наконец, двери операционной. Медленно, чуть пошатываясь, выходит оттуда Павлов. У него усталое, изможденное лицо, устремленный в одну точку взгляд. Видно, что мысли витают где-то далеко-далеко. Останавливается, прислонясь к косяку двери.