Ошибка господина Роджерса - Владимир Востоков

— Папа, телефон… — напоминает Лена.

Я быстро натянул на себя пиджак, отдал Лене ее «Поморин» и направился к телефону.

— Алло! — как можно спокойнее говорю в трубку. А сам краешком глаза оглядываю кухню. Моих соседей уже нет. Успокаиваю себя тем, что они ничего не заметили, что побежал я уж не так неестественно быстро, как мне самому показалось. — Алло! Алло! — громко повторяю я, но в ответ слышу в трубке частые гудки. С досадой вешаю трубку на место.

Нужно взять себя в руки. Черт знает что с нервами. Сколько будет продолжаться эта сумасшедшая жизнь? К такому привыкнуть невозможно.

— У тебя есть время? — спрашивает жена. Занятая своими делами, она не обратила внимания на инцидент с «Поморином».

— А что?

— Сходил бы за хлебом… Я минут через двадцать приготовлю завтрак.

— Конечно… — радостно отвечаю я.

Я почти выбежал из дому. На улице моросил мелкий дождь. Вынул из кармана газету, прикрыл голову. Ближайшая от нас булочная — в пяти минутах ходьбы, но она была закрыта. Пришлось идти в соседнюю. Но только я сделал несколько шагов, как услышал за собой топот. Кто-то тяжело бежал.

— Стой! Стой, тебе говорят!

Я непроизвольно втянул голову в плечи. Обернулся назад. Первое, что бросилось в глаза, сжатые кулаки грузного мужчины.

— Нашкодил и убегаешь, сукин ты сын! — кричал он.

Я тут же теряю самообладание. В следующее мгновение бегу под арку многоэтажного дома, в три прыжка перемахиваю небольшой двор и — о ужас! — чувствую, как кто-то резко толкает меня в спину, и я прижат к земле. Чудовище с оскаленной пастью, полной зубов, обдало меня теплым дыханием. Пытаюсь пошевелиться, в ответ слышу злобное рычание. Я замер в испуге, ничего еще не соображая.

— Стой! Фу! — доносится до моего слуха мужской голос.

Через несколько секунд тот самый человек стоит надо мной со сжатыми кулаками.

— Извините, пожалуйста, товарищ. Дурной пес, одно в ним наказание… — Он помог мне подняться с земли.

— Развели тут всяких… — говорю я больше для приличия, сообразив наконец, в чем дело.

— Понимаете, товарищ… Не знаю, что с ним, сукиным сыном, случилось.

— Надо намордник надевать! — кричу я. А в сердце — радость, как хорошо все кончилось.

Что же это такое? Неужели меня начал преследовать страх? Или это простая случайность?

Разбитый и подавленный, я вернулся домой с пустыми руками.

— Где же ты был? — удивилась жена. — А хлеб?

— Бородинского нигде нет, — соврал я.

— Господи, ничего попросить нельзя. Купил бы любой.

— Я пойду… Мне пора на работу.

— А завтракать?

— Уже опаздываю, — проворчал я.

— Нельзя и слова сказать. Обиделся… — по-своему все истолковала жена. — Теперь буду чувствовать себя виноватой…

Я шел на работу без всякого энтузиазма. Настроение было скверное. Никого мне не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. Не то что в тот раз…

Когда я вошел в контору, навстречу поднялся Савельев.

— Привет, старина. Рад тебя видеть целым и невредимым, — произнес он, крепко сжимая мне руку.

— А что со мной могло случиться? — Сделав безразличное лицо, я пожал плечами.

Что за чертовщина? О чем это он? Неужели он о чем-то догадывается? Ерунда. Нервы.

— Там трамвайщики бастуют, вдруг тебе пешком пришлось ходить, а это небезопасно в условиях современного капитализма. Ясно? — На лице у Савельева расплылась широкая улыбка.

— Доморощенный остряк… — пробормотал я.

— Ладно. Не сердись. Как там?

— Бери. Тебе. И отстань.

— Что это?

— Марки.

— Думаешь этим отделаться? Рассказывай.

— Потом, потом, — немного раздраженно говорю я,

— Что-нибудь случилось?

— Ничего. Извини. Еще в себя не пришел.

— Ладно. Потерпим, говорит Савельев, раскрывая конверт с марками. — Может быть, с приездом по единой?

— Потом.

Я стоял и смотрел, как он с неподдельным интересом рассматривает марки, молча шевеля губами. В эти минуту для Савельева ничего больше не существовало. Я знал это. Можно позавидовать! Спокойное, доброе лицо. Значит, и на сердце спокойно.

— Спасибо… — говорит он. — У меня таких нет. Удачно выбрал.

— Выбрал! Я специально попросил филателиста продать редкие марки. Вероятно, они были подобраны хорошо, со вкусом.

— Теперь можно похвастаться… — продолжал Савельев. — Можно даже кое-кого удивить.

Пришла Катя. Поздоровались. Помолчали. Немного повертелась и ушла. Заглянула тетя Маша. Кивнула мне головой и закрыла дверь. Пришла Фаина. Пыталась задержаться и поболтать, но, поняв мое настроение, удалилась.

С трудом досидел я до конца рабочего дня. Савельев уже не приставал с вопросами. Катя смотрела на меня исподлобья. На этот раз я приехал без подношений. Она поняла это по-своему: жмот. Чем больше богатеет человек, тем становится жаднее.

Ушел я пораньше.

Но не сразу двинулся домой. Кружил по улицам и неожиданно остановился перед огромным зданием на Лубянке.

«Когда же? — решаю я. — Может, сейчас?» Но, подумав, опять откладываю на завтра, а в глубине души понимаю, что завтра будет то же самое.

Из дневника Марины

«Наконец-то приехал наш заграничник. Много было радости и суетни. Не было только ее у меня… И я решила, как говорится, в упор поговорить с отцом. Вскоре разговор состоялся. Шел он, естественно, вокруг дяди и Роджерса. Беседа была долгая, нервная, порой она проходила на высоких нотах. И чем больше горячился отец, неуверенно и путано отвечая на мои вопросы, тем больше я утверждалась в мнении, что с ним что-то произошло.

Он так толком и не объяснил, чем же все-таки болел дядюшка, да и болел ли. То он вначале сказал, что дядя лежал в больнице и его встретил Роджерс, а потом вдруг получалось, он оказался в отъезде по делам и объявился позже. Убеждал меня, мол, я неправильно его поняла. Теперь о Роджерсе. То он его видел мимолетно, то вдруг часто оказывался с ним в разных местах. Я не почувствовала прежнего благоговения отца к нему. Скорее всего, наоборот. Роджерс вызывал у него раздражение, и он неохотно касался его персоны. С одной стороны, это хорошо. А с другой — почему вдруг такая перемена? Так ничего толком и не выяснила. Одно для меня понятно: отец на этот раз вернулся из своего вояжа каким-то не таким, не своим, что ли… Его явно что-то тяготит, беспокоит. Ни с того ни с сего начинает кричать, потом смотрит виновато. Но я тоже хороша. Срываюсь, грублю, читаю мораль. А надо бы как-то добрее, деликатнее, что ли. Может, виноват Виктор? Последнее время, когда он приходит к нам, нет прежней простоты и естественности. Отец смотрит исподлобья или, наоборот, начинает лебезить. Противно! Когда дома плохо, никого и ничего не надо. Скорее бы кончить, попрошусь на Камчатку, а там куда-нибудь в глухой район. Сразу самостоятельная жизнь…»