Встретимся в суде - Фридрих Незнанский

Но крови гениальные стратеги не боятся. Если нужна кровь, значит, нужна.

Леонид — не зверь, не любитель жестокости: Бориса Парамонова убивали без него.

— Дагилев вернулся, тщательно обтирая охотничье ружье, и кратко сказал, что дело сделано. Райзена и Шарова убивали всей группой. Не последнюю роль в убийстве Шарова играла Марина. Она, конечно, изображает из себя невинную девочку, при ее инфантильной внешности это нетрудно, сумеет также изобразить и горюющую вдову… Не верьте этому напускному горю, Александр Борисович! При жизни мужа она изменяла ему со всеми, кто ей приглянулся, вряд ли она так уж нуждается в нем после его смерти. Это просто смешно…

На убийство Айвазовых Марина не поехала. Леонид не настаивал: она и так уже запачкалась по самые уши. А ему поехать пришлось: Рубен Айвазов не открыл бы дверь абы кому. В последнее время он стал подозрителен, причем подозрительность распространялась и на знакомых. Правда, не на таких закадычных, как бывшие члены «бригады реаниматоров»… Леонид опасался, как бы Валя не наговорил Рубену что-нибудь о конфликтах между ними. Очевидно, не успел: по крайней мере, Рубен ему обрадовался. Леонид попросил посадить на цепь Злодея, с той отговоркой, что не любит собак: на самом деле боялся, что в случае смерти хозяина пес может повести себя непредсказуемо. Хотя Рубена убивали не на глазах у собаки, а в холле, после того как он пригласил их всех в дом… Надо думать, он даже не понял, что произошло: Ефимов как раз отвлек его каким-то надуманным вопросом относительно «Уралочки», и, пока Рубен размышлял, как ответить, Дагилев выстрелил ему в грудь. Кажется, Рубен и после смерти продолжал искать ответ на вопрос: лицо у него получилось задумчивое…

Поднимаясь на второй этаж, они предвидели возможность, что Милена, услышав крик мужа и звук выстрела, попытается скрыться вместе с дочерью. Оказалось, она ничего не поняла. Она встретила их с улыбкой, поставив перед собой Оксану. Она по-прежнему пребывала в уверенности, что все идет хорошо в их устоявшейся семейной жизни. Она излучала эту уверенность в видимом спектре, настолько явно, что Дагилев не сразу посмел выстрелить в нее. Для разминки застрелил Оксану… По крайней мере, для себя Леонид трактует это так. Дагилева он не спрашивал. Да тот вряд ли ответил бы…

Выстрел опрокинул девочку на кровать, она упала с простреленной грудью, приподняв в странном жесте беспомощные руки, словно хотела то ли потрогать пистолет, то ли заслониться, как будто ее глубоко запрятанный разум дал знать о себе перед смертью в первый и последний раз. Вместе с кровью, хлынувшей струей из маленького тела, на Леонида хлынул дикий поток облегчения. Вот и не стало ее — той, которая была так счастлива в своем ничтожном, неведомом другим мирке! Вот что случается со всеми счастливыми идиотами! Поливая тела и дом бензином, ликвидируя последствия преступления, Леонид ощущал себя так, как никогда в жизни. Так легко… легко… легко… Даже после успешно сданной сессии, даже после заключения самой выгодной сделки он ничего подобного не испытывал.

Зато потом стало тяжело. Ему всю жизнь было страшно тяжело, а стало еще тяжелее. Не угрызения совести, нет… это для слабых! И убитые не являются ему во сне. Только один раз, да и то он забыл об этом… постарался забыть… Но откуда-то взялся мерзкий зародыш осознания, что, убив Оксану, Леонид убил для себя возможность счастья. Счастья, которое не зависит от достижений, которое доступно детям и идиотам, которое порхает и парит над сложностями человеческого бытия, вопреки всему, что дается даром и что не купишь ни за какие деньги… Этот зародыш начал стремительно расти, выпустил игольчатые зубы, превратился в червя, который со времени убийства Оксаны грызет его внутренности.

— Объясните, Александр Борисович: что это такое? И почему оно оказалось связано с таким ничтожным существом, как умственно отсталое дитя?

— Не могу вам сказать, Леонид Маркович, — сдержанно сказал Турецкий, — я не психоаналитик, а следователь.

Казалось, Ефимов забыл, что он находится в кабинете следователя. Он внушал сочувствие своим стремительно постаревшим лицом. Губы Ефимова посинели, и Турецкий испугался, как бы у подследственного не случилось сердечного приступа. А ведь какие, спрашивается, его годы? Александр Борисович постарше его будет, а валидол в кармане носить не приходится… Да, наше поколение было покрепче!

— Пи… рожки… — вырвалось из посинелого, перекосившегося рта.

— Пирожки? — переспросил Турецкий, думая, что ослышался. — Какие пирожки?

— С рисом… Гадкая начинка, самая моя нелюбимая, скользкая… Но мы их с таким восторгом ели… Валька Баканин принес пирожки… На репетицию кавээн в Уральском политехе… И мы их ели… Валька, Ипа, Кинг, Марина, я… Парамонов… Все вместе… Просто ели пирожки… Тогда вместе… По-настоящему…

Турецкий не мог понять, прикидывается подследственный или действительно блуждает в дебрях своего внутреннего мира, постоянно натыкаясь на неведомые и пугающие деревья?

— Распишитесь здесь, Леонид Маркович, — сухо потребовал он. — Встретимся в суде.

Москва — Александрбург, 30 апреля 2006 года.

Самый длинный день в жизни Валентина Баканина

Валентин Баканин был стойким человеком. И, предвидя начало нового этапа прокурорско-милицейских терзаний, запасся силами, чтобы достойно его перенести и не сломаться. Когда же обнаружилось, что не придется ничего переносить и преодолевать, что его просто так возьмут и отпустят на свободу, потому что он ни в чем не виноват, все накопленные силы обратились против Вальки, и он потерял сознание. Вот ведь чепуха, никогда не предполагал, что может просто взять и шлепнуться в обморок. Всегда думал, что обмороки — удел затянутых в корсеты дамочек из позапрошлого века или людей, страдающих серьезными болезнями. А вот поди ж ты…

Придя в себя после обморока, свалившего его в кабинете следователя, Баканин обнаружил себя на чистой белой постели в чистой комнате со стенами, крашенными в бежево-розовый цвет. Комната была размером с обычную, как в типовой квартире, к ней прилагался санузел с туалетом и стоячим душем… Но все это Валентин обнаружил позже. Первое время он спал — попросту спал, будто вся бессонница, накопленная за время пребывания в следственном изоляторе, компенсировалась в этой атмосфере полного ничегонеделания и покоя. Просыпаясь, видел перед собой часть потолка и окно. Створки окна были грубо забелены масляной краской, но верх оставался прозрачным, как полагается стеклу, и сквозь него маячила голая, с сучковатыми ветвями и единственным присохшим листом, верхушка березы напротив. Когда на нее падал свет утреннего и вечернего солнца, верхушка вспыхивала золотом, в остальное время была обугленной, черной. Почему на ней нет листьев? Разве все еще март? «Наверное, я слишком долго спал, — рассуждал Валентин, — и наступила осень». Но и то, что он проспал значительную часть весны, все лето и сентябрь, не вызывало в нем никаких чувств. Чувств не было. Раз в сутки приходил врач; обслушивал, обстукивал, задавал вопросы и, не получив ответа, разочарованно и слегка укоризненно качал головой. Чаще приходили медсестры: кормили, выносили судно, делали какие-то уколы, совали в рот какие-то таблетки. Валентин принимал лечение с механическим равнодушием человека, махнувшего рукой на собственный организм.

Но вот однажды, в очередное пробуждение, он ощутил: что-то произошло. Валька не сумел бы зафиксировать, что на него так подействовало: возможно, солнце слишком ярко сияло на одинокой голой верхушке березы, ставшей здесь его единственной собеседницей, или слишком громко и весело звенели в коридоре посудой, готовясь к завтраку… Вошел врач. На сей раз он не успел задать ни одного вопроса, потому что Баканин опередил его:

— Где я? Все еще в тюрьме?

Врач был молодой, с взъерошенными пепельными волосами, с остреньким, как у воробья, носиком. Валька понял, что он очень милый и доброжелательный человек — по тому, как весело он ответил, от всей души радуясь за больного, пошедшего на поправку:

— Тюрьма для вас, Валентин Викторович, позади. Впереди только свобода, здоровье и счастье. Это неврологическое отделение областной больницы Александрбурга.

— Что со мной?

— Ничего страшного. Теперь уж точно вижу, ничего страшного. Вас ведь уже мое начальство хотело в психиатрию переводить! Говорили, что вы лежите не по профилю. А я за вас стоял насмерть. «Дайте, — говорю, — человеку прийти в себя! Почитайте документальные исторические произведения: у заключенных сталинских лагерей проявлялись те же симптомы. Все они были нормальными людьми, многие потом описали все, что с ними стряслось». Вы как, Валентин Викторович, литературным творчеством никогда не баловались? А то вам, я смотрю, есть что описать. Пересказали мне вашу тюремную эпопею: здесь материала на целый роман хватит…