Холмы, освещенные солнцем - Олег Викторович Базунов

Да, но память моя ведь не граненое зеркало, и если она, подобно последнему, все в себя погружает, то не все отражает… Разве все восстановишь, разве все здесь опишешь, разве все извлечешь из глубин своей памяти? Вспомнить хотя бы уж, извлечь на поверхность не мраморные и иные статуэтки и бюсты, а те погрузившиеся некогда в зеркало на равное удаление от его прохладной поверхности животрепещущие события, когда-то так потрясавшие неокрепшую психику, — все те столкновения, столпотворения и завихрения, пыл экзекуций и хлад изоляций, все те омрачения, да и обморочные порой состояния во всем живописном их разнообразии от театрально-эффектных до поистине чреватых опасностью. Распознай-ка попробуй в неопытном возрасте, где, как и что за всей этой игрой и дрожанием бликов заоконной стихийной поверхности, мельтешащих на потолке вашей комнаты; где, что и как за всем этим расплавленным воском, выливаемым в холодные воды, за трепетом теней на комнатных стенах, за всеми сумерками, тузами и дамами, за всеми многократно и запоздало отраженными свечами и взглядами (вот где было бежать-то дрожа к аппарату и взывать к той таинственной барышне!).

Но что извлекать на поверхность все те страхи дневные, уж лучше извлечь страх ночной, когда вы с сестренкой или, скажем, с братишкой лежали в кроватках, в совершенно пустой и темной квартире, поздним зимним или поздним поздней осени вечером, вы лежали порознь или забравшись друг к другу и томительно, с отвратительным бурлением в животиках не спали, — какой там! — а ждали прихода в кои-то веки ушедшей куда-то из дому родной вашей матушки. И к тому же представьте, как в пустой смежной комнате, как бы очнувшись внезапно от забытья или обморока, от длительной паузы, начинал взывать, подавать те сигналы — сигнал за сигналом, — надрываться, выходить из себя, начинал биться в истерике тот самый давно уже на соленоиды и дощечки раздробленный аппарат, что висел в простенке где-то там между одним из углов и одной из дверей.

И призываемый истошным сигналом, в длинной фланелевой ночной рубашонке, вы на какой-то момент замирали от жути и страха на пороге той комнаты…

Не скрежещите зубами, не торопитесь осудить, возмутиться смехотворными страхами, не знающий страха читатель, — что было, то было, и жизнь на жизнь не приходится, как говорится… Да и разве дело в той комнате? Разве дело в призывных истерических воплях того вполне примитивного аппарата? Дело совершенно в ином. Дело в том, что у подола той рубашонки, у порога той комнаты, у гнезда шпингалета, на холодном ревниво натертом паркете, у босых или поспешно сунутых в туфельки ножек плескалась темная таинственность ночи.

Вот ведь в чем дело!

Разве дело в той комнате? Разве дело в той мебели, дремлющей, равнодушно вздыхая и охая? Разве дело в том с привычного места сдвинутом кресле, в том брошенном пледе, в тех любовно застеленных, деревянных, супружеских, все еще, как чья-то последняя и отчаянная надежда, как злой парадокс какой-то, как заклинание, как сплошной и жестокий вымысел-анахронизм, мирно стоящих рядом кроватях? Разве дело в вечно бессонных и все отражающих зеркалах зеркального шкафа и трельяжного столика, сгинувшего давно и бесследно?

Разве дело в немо внемлющей мебели, в пледе — то ли стоящем, то ли странно свисающем? В тех веющих, реющих, носящихся в темноте над мирно стоящими рядом кроватями парадоксах, надеждах, анахронизмах, фантазиях? Разве дело в не раз и не два отражавшихся в тех зеркалах и отброшенных на стены странных от воска тенях? О-о-о! Разве дело во всем этом, многократно, нет, бесконечное количество раз отразившемся в сумраке с бликами света?..

А вы, маленький, нежный, у гнезда шпингалета на холодном паркете, и у подола фланелевой вашей длинной рубашки плещется темная таинственность ночи. Вот как! Вот ведь что! Вот ведь в чем дело!

Итак, если вы ясно представили это мое или пускай даже не это, а совершенно иное ваше зеркальное зеркало, если вы ясно представили мое или ваше единственное, незаменимое зеркало, то давайте приступим к нему и в нем отразимся.

Не знаю, как вы, а я не люблю отражаться. Можно понять еще как-то людей, принуждаемых к этому определенным родом занятий, тех, кто в силу особых условий должен постоянно доискиваться предельных возможностей мимики и выразительности. Но так просто, ни с того ни с сего подойти вдруг к зеркалу и самому себе делать гримасы, самому себе улыбаться или наводить перед зеркалом глубину выражения — «делать лицо», как довольно удачно выразился какой-то поэт… Делать лицо! Величественно отстраняясь… Любоваться своею персоною, когда, ни на что уже не обращая внимания, со сладострастием каким-то взор погружается в зеркальные глуби, так что медлительно извлекается потом на поверхность или на ходу уже с трудом вырывается, наподобие за что-то там, в глубине, зацепившейся снасти.

Делать лицо! Нет, избавьте меня! Терпеть не могу глядеться в зеркало и тем более «делать лицо»!

Терпеть-то не можешь, но в повседневной жизни поминутно в них отражаешься!

И как тут не отразиться, когда прозаические, но хищные зеркала эти подстерегают тебя буквально на каждом шагу. И невольно порой (не жмуриться же беспрестанно, не отворачиваться же на каждом шагу?!) зацепишься взглядом за свое собственное внезапно возникшее, сбоку или прямо по ходу твоему, отражение, невольно порой взор твой углубится в свой собственный отброшенный зеркалом взор. Притом необходимость почти ежедневная общения с зеркалом!.. И как тут, в этом последнем-то случае, обойдешься хотя бы без самого наипростейшего зеркала, к тому же когда оно на каких-нибудь стенках-простенках постоянно торчит перед твоими глазами. А встретившись с глазу на глаз со своим отражением, как тут не взглянуть на него со вниманием, со сторонним таким и холодным вниманием, любопытством, интересом, пытливостью; или как, наподобие того всем известного с самого детства героя, не «сделать себе одного-двух сюрпризов», и грустно и ободряюще в одно и то же мгновение не улыбнуться, не подмигнуть себе в некоем случае «бровью, губами»; или напротив, порою в усугубление, как не наградить себя издевательски-кислой гримасой — вот так, да еще и вот эдак. И ведь что всего более странно и удивительно — бывает, порой такое вот наиглупейшее общение со своим отражением, такая вот наибессмысленнейшая улыбка или гримаса