Знаменосцы - Александр Гончар

Гостиница молчала, только где-то с противоположной стороны, как и раньше, глухо постреливали пулеметы.

Ушел Роман. За ним поднялся Хаецкий.

— Молись за меня, жинка, — промолвил он тихо. — Молитесь за меня, дети. Потому что я… пошел.

— Дуй!

Тело его сжалось в тугой клубок мускулов. Он шел, словно по воздуху: земли под ним не было. Старался не дышать, потому что весь Будапешт слышит, его дыхание. Весь Будапешт — настороженный, темный — видит в это мгновение его фигуру, которая тенью продвигается к дверям. Трофейный штык, вынутый из чехла, блеснул, как рыба, вскинувшаяся при луне. Хома зажал его намертво. Если бы он даже захотел сейчас разжать собственные пальцы, то не смог бы.

Но как только переступил порог и очутился в абсолютной темноте, которая как будто взглянула на него множеством глаз и услышала его присутствие множеством ушей, — почувствовал себя на удивление уверенным. Знал, что теперь уже никакая сила не вытолкнет его отсюда. Никакая!

Где-то в глубине коридора открылась дверь. Кто-то вышел, смеясь, и закрыл ее за собой. Идет, стуча по паркету подковами. Хаецкий припал к скользкой колонне и стоял не двигаясь.

Шаги приближались.

В этот момент у двери появилась фигура Багирова.

— Алло, Ганс, — спокойно сказал тот, кто приближался, и Хаецкий слышал, как он достает на ходу фонарик. — Ганс, их денке…

Он не договорил. Сверкнули, скрещиваясь, две световые полосы: немец направил фонарь на старшину, а старшина, не растерявшись, направил свой на немца. Какую-то долю секунды не двигались, стояли, упершись тугими полосами света один, другому в грудь. Фонарь Багирова был сильнее.

Немец заморгал, зажмурился. И в это мгновенье, сверкнув кинжалом, Хаецкий прыгнул на него из-за колонны.

Свет погас. Никто не вскрикнул.

Когда Ростислав переступил порог и встал на свое место у стены возле входа, он услышал обрывки отдаленного приглушенного разговора:

— Готов?

— Не шевелится.

— Марш на дверь.

— Присветите.

Еще раз на секунду сверкнул фонарик и погас. Хаецкий на цыпочках пошел к парадному.

Старшина стоял у одного из номеров и прислушивался к тому, что делается внутри.

Вдруг за дверью гулко, как в пустой цистерне, ударил пулемет. «А-а!» Багиров вырвал чеку, рванул дверь и швырнул гранату, отскочив в сторону. Сзади загрохотало. Вырванная дверь полетела в коридор. Перебегая от одной двери к другой, старшина в каждый номер запускал гранату.

Коридор наполнился газами.

Почти одновременно на верхних этажах тоже загрохотали взрывы. Вся гостиница заходила ходуном.

В удушливой, горькой темноте нечеловеческими голосами заорали недобитые. Треском, топотом, грохотом сотрясало все этажи.

Хаецкий, напрягаясь, отваливал мешки с песком, пробиваясь к парадному входу.

Старшина все глубже уходил в коридор. Номера за ним раскрывались с громом. Тяжело дыша, он стоял уже у шестой или седьмой двери, когда она сама перед ним вдруг распахнулась, и оттуда, теснясь и застревая, с криками повалили немцы. Ничего не видя в темноте, они чуть не свалили Багирова с ног. Не ожидая, пока это случится, он сам упал под стену и дал длинную очередь вдоль коридора. На фоне коридорного окна ему было хорошо видно, как падают и снова поднимаются немцы. Крича, мечутся от стены к стене раненые, а на их место из номеров выскакивают другие. Старшина выбил вон опустевший диск, загнал полный и снова дал очередь почти по самому полу, срезая тех, которые упали нарочно. Кажется, он никогда не стрелял с таким буйным наслаждением, как сейчас. Знал, что ни одна пуля здесь не вылетает зря. Спохватившись, некоторые немцы тоже застрочили кто куда, укладывая своих же. По всему коридору, от пола до потолка, зашипели трассирующие, зарикошетили. Недобитые в комнатах гранатами, очумевшие солдаты выбрасывались в коридор на свою погибель.

Как только в гостинице завязался бой, капитан Чумаченко бросил группы в атаку. С автоматами наперевес бойцы неслись через перекресток на клокочущий снизу доверху дом. К этому времени его огонь был уже парализован. Несколько штурмовиков подскочили к парадным дверям и, схватившись за них, рванули на себя. Изнутри, обливаясь горячим по́том, ломился Хома. Двери были крепко, наглухо забиты. Но под дружным двусторонним напором не выдержали, затрещали. Хома, радостно ругаясь, вылетел прямо на головы своих товарищей. Ткнулся лицом в чей-то влажный полушубок и схватился за него, чтобы не упасть.

— Вы, Хаецкий? — услышал он голос майора Воронцова.

— Ну да!

— Показывайте хозяйство!

— Прошу! Дом, как гром!..

Одни влетали в двери, другие высаживали забаррикадированные окна с бойницами и амбразурами и вскакивали в них. Темный пол мягко вдавливался и стонал под сапогами. Кто-то скомандовал атаковать третий этаж. Выяснилось, что там в двух комнатах засели немцы и упорно обороняются. Когда бой начал уже стихать, Денис и Роман Блаженко ворвались в комнату, где по их расчетам стоял немецкий 81-мм миномет. Зажгли вместо свечи обрывок кабеля, осмотрелись. Все помещение было наполнено белым гусиным пухом. В разодранных взрывом перинах лежали у миномета иссеченные, залепленные пухом солдаты расчета.

— Со всей гостиницы стянули пуховики, — отметил Роман. — И на себя и под себя. Отстреляется и в перья — греться.

— Такая уж раса хлюпкая. Зябнет.

Денис глазом знатока осмотрел немецкий миномет и, обнаружив, что он не поврежден, приказал брату:

— Срывай плиту. Перенесем.

Миномет перенесли в комнату напротив. Перетащили плетеные кошелки с минами. Выломали окно, выходившее на город. Будапешт гудел, заплывая пожарами.

Денис привычно навел прицел. Хотел спуститься вниз и отыскать Антоныча, чтобы узнать, куда бить.

— Разве ты сам не знаешь, куда? — удивился Роман.

— И то правда.

Мины были трофейные — это были их мины.

— Огонь! — сам себе командовал Денис.

Первая мина опустилась в ствол.

Били, пока раскаленная труба не начинала светиться в темноте.

— Ну как, Роман? — спрашивал Денис брата, который подавал ему мины из кошелки. — Ну как?

— За ночь фрицев поубавится.

Давали трубе остыть и снова били, били, били…

XVIII

То освещая путь гранатами, то обходя задними дворами прилегающие к отелю дома, штурмовые группы до самого утра пробивались в глубь квартала.

В «Европу» перешел командный пункт батальона. Сюда уже несли на плечах боеприпасы, связисты тянули кабель, на первом этаже санитары перевязывали раненых. Во всех штабах по инстанции отметили на карте еще один важный объект, захваченный ночью.

Артиллеристы в одних гимнастерках катили на руках противотанковые пушки, устанавливая их за углом отеля и на перекрестке в круглом окопе, отрытом немцами для своей зенитки. Разбитая зенитка еще и сейчас торчала в небо мертвым хоботом.

— Пушкари не отстают, — удовлетворенно сказал Чумаченко, выглянув сквозь провал окна на перекресток. Сегодня он был доволен всем, что творилось на свете.

С того момента, как начались бои в Будапеште, орудия сопровождения шли рядом со штурмовыми группами. Эти славные маленькие пушечки можно было видеть то в разрушенном подъезде, то выглядывающими из окон подвалов, то прыгающими по мостовой вдоль узкой улицы, зажатой обвалившимися стенами и напоминавшей горное ущелье после землетрясения.

Пушкари, ладные, крепкие ребята, единым духом выбросили немецкую зенитку из окопа и поставили на ее место свою, русскую. На стволе их пушчонки светились, как ордена, красные звезды, а на щите красовалась надпись: «Смерть белофиннам!»

Где остались те белофинны и те карельские леса, а надпись не слиняла и в Будапеште!

Артиллеристами командовал Саша Сиверцев. Его бодрый голос звенел. Сиверцев устанавливал пушки жерлами в разные стороны: одну вдоль проспекта, протянувшегося вниз, к самому Дунаю, другую — в боковую уличку. Сегодня юношеское лицо Сиверцева играло особенно ярким румянцем. Уши под черным околышем фуражки пылали, как петушиные гребешки. Он был в том настроении деятельного вдохновения, которое всегда так озаряет храброго человека перед боем.

— Саша! — услышал он откуда-то сверху знакомый голос. В окне третьего этажа стоял Черныш, также возбужденный и радостный. — Доброго утра, Саша! Как спалось?

— Благодарю, друг! Никак не спалось. А ты разве спал?

— Куда там спал! Ведь у нас сегодня воробьиная ночь! Хозяин говорит: классическая ночь.

— Где твои «самовары»?

— Всюду: два во дворе, два тут со мной, один где-то кочует.

— Вы опять ввели кочующие?

— Отчего ж! Тут так же, как в горах. Ты меня с земли поддержишь?

— Что за вопрос! А ты меня — из своих апартаментов.

— Апартаменты!.. Одни разбитые ванны, и фрицы с ночи лежат… Как «Смерть белофиннам» чувствует себя в дунайском климате?