Мария Магдалина - Густав Даниловский

– Говорят, он собирает вокруг себя чернь и подстрекает к мятежу?

– Это неправда! Иногда, когда он проповедовал, толпа собиралась, чтоб слушать его, но постоянно при нем только двенадцать учеников, с которыми я была вместе на берегу Тивериадского озера, они ловили рыбу, а я и учитель собирали маленьких детей, чтоб играть с ними и этим снять немного забот с перегруженных работой матерей. Сюда мы пришли только на праздники. Я умоляла его, чтоб он не шел, потому что я предчувствовала и сам он предчувствовал… И вот ночью они напали на него, как разбойники… Я ничего не знала…

Ученики – слабые люди, – она беспомощно развела руками, – разбежались, а меня при нем не было…

– Ты любишь его, говорят…

– Да, – закрыла она длинными ресницами глаза.

– А он тебя?

Мария долго молчала.

– Верно, тоже, – прошептала она наконец, – но не так, как другие люди, – и она улыбнулась грустной улыбкой.

– Как учил Платон – ну да! Это очень возвышенно, но напоминает немного вкусом теплую водичку, без капли вина, – заметил Пилат и спросил: – Можешь ли ты меня уверить, что из-за этой любви ты не приврала чего-нибудь?

– Клянусь головой учителя, что нет, – порывисто перебила она, подняла к солнцу раскрасневшееся от волнения лицо и обе свои красивые обнаженные руки.

– Священники, – с серьезным видом обратился к собравшимся Пилат, – в ваших словах слышен был скрежет ненависти и лжи, в голосе этой женщины звучит любовь и истина, я не вижу преступления за этим человеком. Если он преступил предписание вашего закона, вы можете подвергнуть его одному из тех наказаний, которые еще остаются в вашем распоряжении, после чего вы должны отпустить его на свободу.

Он оборвал, но, завидев их хищные, озлобленные взгляды, которыми они были готовы растерзать Марию, он добавил грозным голосом:

– И еще одно: неприкосновенность свидетелей должна быть соблюдена как гарантия справедливого применения наказания. Я поручаю вашему попечению жизнь и здоровье этой женщины и буду считать всех вас и каждого в отдельности лично ответственными за нее. Теперь же идите и объявите своему народу то, что я сказал.

Он встал и приветливо улыбнулся Марии, лицо которой засияло, как солнце, а прелестные, наполненные радостью глаза засветились лазурным блеском.

Священнослужители стояли как вкопанные. Одни переглядывались между собой как будто в смущении, другие поникли головами, и видно было, что они чувствуют себя совершенно раздавленными.

– Мы еще не все сказали, – раздался вдруг тяжеловесный голос Анны, и взоры всех сосредоточились на его полной фигуре.

Из-под опухших век ехидно глядели щелки глаз, а на узких губах заиграла чуть заметная язвительная улыбка. – То, что сказала эта женщина и чему ты, прокуратор, поверил, – это не так важно; это, как ты правильно заметил, наше внутреннее дело, за которое высшим наказанием, каким мы располагаем, согласно милостиво предоставленному нам Цезарем праву, – это тридцать девять ударов… Но здесь имеется еще одно обстоятельство, – прибавил он, медленно растягивая слова среди напряженной тишины, – этот самый Иисус называет себя царем Иудейским. Прежде, правда, он довольно смутно намекал об этом царстве, но теперь как раз, прибыв сюда на праздники, он устроил себе в Висфагии триумфальный въезд в город. Громкими криками «Да здравствует царь» встречали его на улицах потерявшие голову толпы, дерзновенно вторглись с этими словами на ступени храма, а когда мы, негодуя, умоляли его, чтоб он укротил эти мятежные возгласы, он ответил: «Если б я велел им замолчать, возопили бы камни!..» И все это происходило среди бела дня, открыто, на глазах у народа, не перед сотнями, а перед тысячами свидетелей. Этого никто не может отрицать, даже Мария…

Он замолчал.

Пилат застыл в той позе, в какой стоял, и лицо его стало холодно и пасмурно.

– Действительно ли так было? – проговорил он, глядя в пространство.

– Я не была при этом сама, – думая, что он спрашивает ее, забеспокоившись, проговорила Мария, – но я слышала, что нечто подобное было; я думаю, что в этом нет ничего преступного, потому что разве есть во всем Израиле, а может быть, и во всем мире голова, более достойная царственного венца? Нет!..

– Молчи, Мария, – остановил ее, хмуря брови, Пилат и, обращаясь к священнослужителям, проговорил сухо, твердо подчеркивая каждое слово: – Так вы хотите непременно, чтоб я здесь, в Иерусалиме, распял на кресте этого человека, вашей же крови, которого ваш родной народ провозгласил вашим царем?

– Наш законный повелитель в настоящее время – Цезарь Тиберий, – уклончиво ответили священники.

– И мы стоим перед его наместником, Понтием Пилатом, – кланяясь с притворной почтительностью, проговорил торжествующим голосом Анна.

– Где Иисус? – напрягая всю силу воли, чтобы не стукнуть булавой по голове Анну, промолвил подавленным голосом Пилат.

– У нас вод стражей…

– Петроний, – обратился Пилат к центуриону, – возьми тридцать солдат и приведешь с ними Иисуса. Я сам его допрошу.

– Только тридцать? Это мало! – заметил Каиафа.

– На одного – тридцать?! – нервно засмеялась Мария и вся изменилась в лице.

Пилат же, поняв, что значат опасения Каиафы и горячий протест Марии, проговорил коротко:

– Довольно будет пятнадцати.

В эту минуту человек победил в нем сановника. Как прокуратор, он должен был требовать, чтоб Иисус был доставлен, но как человек, он радовался в душе, что толпа отобьет его на пути, даст ему возможность куда-нибудь скрыться, и дело, только с формальной стороны серьезное, по существу же пустячное, окончится провалом священников.

Но толпа была совершенно сбита с толку. Распускаемые фарисеями слухи о намерении Иисуса сжечь храм возмутили многих, а оставшиеся сторонники, не видя никого во главе, так как ученики его скрылись, превратились в беспорядочную, инертную массу.

Они сочувствовали Иисусу и ждали какого-нибудь сигнала, приказа, но никто не являлся. К тому же они стояли слишком далеко, чтобы слышать весь ход дела и защитительную речь Марии, которая могла бы их увлечь. Они едва видели силуэт сидевшего на возвышении Пилата, чувствовали, что что-то там происходит, но не знали, что именно. К тому же давка, духота, палящий зной истощили их силы, а противоречивые и тревожные слухи подрывали доверие в могущество Христа, в его сверхъестественную силу.

Дух их немного оживился, и что-то пошевельнулось в их взволнованных сердцах, когда они увидели Иисуса, которого вели легионеры. Но они увидели, что это уже не их прежний великий учитель, а связанный веревками, со следами усталости на побледневшем лице узник. Он шел, согнувшись, с поникшей головой и смотрел в землю. Порою только, когда до него доносился раздававшийся то тут, то там плач, он поднимал грустные, ввалившиеся от бессонной ночи глаза.