Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
<Вот каково мое отношение к тебе, вот каков рисунок тех царапин, которыми я награжден от твоей руки.>
Не перестать ли говорить об этом? Будешь объясняться. Не советовал бы, слова меня не убеждают и не убеждали никогда, но — попробуем опять вместе варить новую кашу. Новую.
Я живу больше в России, чем ты, и в «подъем настроения» не очень верю, подъем этот надо создавать, а надеяться на него — не следует. Пока что «подъем» выражается в более напряженном, чем два-три года тому назад, ожидании — а не побьет ли нас кто-нибудь? Это желание получить толчок извне, со стороны, явно свидетельствует о том, что в самих себе, внутри мы еще не имеем свободной энергии для драки. И вот наша очередная задача и работа: собрать рассеянную энергию, освободить ее из сети и цепей различных недоумений, испугов, неверии и т. п. китайской чепухи.
Эта работа — только примись за нее! — снова возвратила бы литературе русской ее значение, снова поставила бы ее в позицию, с коей разные «услужающие» сдвигали и сдвинули ее.
<Уже и бывшие сторонники «чистого искусства» — вроде Брюсова — начинают жаловаться на разрыв поэзии с жизнью, — поворотишко естественный, его надо было ожидать, конечно. Само собою разумеется, что я в данном случае говорю не о «тенденциях» и «программах», а о духе, о настроении: люди, кажется, почувствовали — а некоторые даже и прочувствовали — свое одиночество в стране родной, в жизни, и трагизм этого одиночества кое-кем понят, значит — надо ждать, что от вечности, беспредельного пространства, рокового противоречия полов и из всех прочих темных чуланов публика начнет вылезать на свет, на свободу для спора за себя, за свое право жить хорошо, как достойно человека.
Человек — все еще пункт моего помешательства, даже и ругаясь с ним, я все-таки любуюсь — славная бестия! Если бы он не был так ленив, и более понятна была бы ему красота движения.
Но — всех этих премудростях надо говорить нос к носу.>
Съезд? Что ж, можно и съезд. Но предварительно хорошо бы нам соткнуться вдвоем или хоть подробно списаться. Напиши мне, как ты представляешь себе съезд, кто, когда, где и все прочее.
Удача кажется мне возможной. Впрочем, мне всегда и все казалось возможным, отчего за последние пять лет жизнь моя и сложилась в цепь отвратительных и смешных неудач. Конечно, это меня не укрощает, и, как всегда, я обременен чертежами воздушных замков, которые, ей-богу, интересны и своевременны.
К «Современнику» имею весьма отдаленное касательство, в составлении «манифестов» его участия не принимал, заметь себе это!
555
В. Л. ЛЬВОВУ-РОГАЧЕВСКОМУ
Около 10 [23] октября 1911, Капри.
Дорогой Василий Львович!
Я послал Вам по питерскому адресу письмо, в котором высказано мое отношение к «Живому слову». Так как я согласился сотрудничать в газете этой не вследствие приглашений г. Мурашева, а по силе Вашего и Бонча-Бруевича желания, я, мне кажется, имел право надеяться и. ждать, что как Вы, так и В. Д. Бонч-Бруевич, после статей в 32 №-е, не преминете выразить протест против них публично.
Но вышло так, что Вы продолжаете сотрудничать в газете, осрамившей меня, — в 33 №-е помещена статья Ваша о «Живом трупе».
Василий Львович! Продумайте Ваше отношение ко мне, а также к себе самому и позвольте сказать Вам, что, на мой взгляд, Вы незаслуженно небрежны как к себе, так и ко мне.
По поводу желания Вашего иметь в руках четвертую часть «Кожемякина» могу сказать следующее: конец моей хроники — 13 листов — печатается и, вероятно, скоро выйдет.
Если Вы находите, что «в настоящее время снова надо писать» обо мне — это Ваше личное дело, способствовать ему так или иначе я не считаю для себя удобным.
Я всегда, поскольку это возможно, прислушивался к мнению читателя, всегда буду прислушиваться к нему, но никогда и ничему «критика» меня не научила и никогда не была интересна для меня…
Для того, чтобы критик имел право на внимание писателя, необходимо, чтобы он был талантливее его, знал историю и быт с. оси страны лучше, чем знает писатель, и вообще — был интеллектуально выше писателя.
Я говорю это с целью вполне определенной: каждый раз, когда Вы собираетесь что-либо писать обо мне, Вы заранее извещаете меня о намерении Вашем и просите прислать «последние вещи». Мне неприятно это, Василий Львович, и вот причина, почему я нашел нужным выяснить мой взгляд на «критику» в ее отношении ко мне и мое отношение к Вам как человеку, пишущему критические статьи. Они у Вас всегда многословны, неясны и лишены самого ценного, что я, читатель, вправе требовать от критика, — лишены знания истории русской литературы, знания ее традиций и умения показать, в силу каких социальных влияний изменились и изменяются эти традиции, насколько эти изменения законны, где они искусственны и наконец — что в современной литературе социально и национально — вредно, что — полезно.
Не обижайтесь на меня, Василий Львович, я далек от мысли сделать Вам неприятное, я хочу сказать и говорю только одно: больше учитесь, осторожнее учите!
А «Живое слово» Ваше надолго отравило меня. Какая пошлость, какой жалкий, варварский взгляд на писателя и человека и какое убийственное отсутствие уважения к самим себе у этих людей’
Будьте здоровы и, повторяю, не сердитесь: если отношения между людьми должны быть правдивы — тем более они должны быть правдивы между литераторами, людьми, посвятившими свои силы на защиту и поиски правды.
Желаю Вам всегда только хорошего!
А. Пешков
556
И. И. ЯСИНСКОМУ
Первая [вторая] половина октября 1911, Капри.
Милостивый государь,
Иероним Иеронимович!
Лично я — не имею ничего против опубликования письма, посланного мною редакции журнала «Новая жизнь».
А против выражения Вашего: «Вы запретили печатать мою повесть» — протестую. Запрещать я не имею права и не имел желания, я просто заявил редакции, что не считаю для себя удобным печататься в одном издании с Вами.
М. Горький
557
П. А. БЕРЛИНУ
Середина [конец] октября 1911, Капри.
Милостивый государь,
Павел Абрамович!
Вы пишете:
«Так как никакой повести Ясинского у нас не помещали и, насколько я
