Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

В начале учебного года я получила телеграмму от Сали из деревни на Украине с просьбой встретить ее с двухлетним Димой на железнодорожном вокзале. В трамвае она рассказала, что арестовали ее мужа Бен-Иегуду. Она боялась, что ее тоже арестуют, и тогда что будет с ребенком? Она хотела, чтобы Сара Чечик или я позаботились о нем, если это случится, однако просила, чтобы ребенок остался со мной, а не с Сарой, ее ближайшей подругой. Она не объяснила причину, а я сама не поняла. Сара работала детским врачом в больнице и в детском доме, а жила она во дворе детдома. Так начались аресты всех товарищей, высланных из Палестины, и коммунистов, политэмигрантов из всех стран.

После открытого суда над Бухариным, Зиновьевым, Каменевым и их расстрела началось время массовых чисток. На всех заводах, во всех учреждениях проводились собрания членов партии и комсомола, где исключали всех наиболее активных и преданных людей, настоящих идеалистов и старых членов партии.

Открытый суд, на котором присутствовали иностранные корреспонденты, был подготовкой к массовым арестам, хорошей прелюдией к всенародной промывке мозгов. Ведь обвиняемые сами признали свое участие в заговоре с мировым империализмом с целью свержения и уничтожения Советского Союза – первого в истории государства рабочих и крестьян. Я помню, что, когда проходил суд, к нам зашел Давидович. Он был старше нас и считался в Палестине знатоком марксизма-ленинизма: он знал языки и читал произведения Маркса и Энгельса в оригинале. Понятно, что мы заговорили о суде. Я попросила его объяснить, как могли дойти до измены те люди, что делали революцию с самим Лениным: боролись против царизма, провели годы в тюрьмах, в сибирской ссылке или в изгнании. «Они не изменяли», – ответил он тихо, чтобы не услышали стены. «Как это, – удивилась я, – ведь они признались в измене в присутствии иностранных корреспондентов». – «Я знаю, какими средствами их заставили признаться», – сказал он и замолчал.

В институте начались комсомольские собрания, где говорилось об арестах «врагов народа», притворявшихся преданными членами партии, а теперь раскрывших свою сущность. Их и арестовывали работники НКВД – святого, всезнающего и всемогущего. Секретарем комсомола института была женщина, направленная к нам Центральным комитетом комсомола. Мы выслушали историю ее жизни и выбрали ее общим голосованием. Она рассказала нам о своем пролетарском происхождении и о том, как она выросла среди станков, потому что тогда не было детских садов и мама с самого детства брала ее с собой на фабрику. Жаль, я не помню, как ее зовут. В перестройку в радиопередаче из Москвы ее однажды упоминали как сталинистку. Это была маленькая, худенькая женщина с лицом ведьмы, жестокая и бесчеловечная. И вот на одном из общих комсомольских собраний она объявила нам, что, если у кого-нибудь из комсомольцев есть арестованные родственники, друзья или знакомые, он должен прийти в комитет комсомола лично к ней и рассказать, кого и за что арестовали.

Мне тоже, чтобы избежать худшего, пришлось заявить, что мой товарищ «Мустафа» арестован. Очень многие из моих знакомых студентов заявили об арестах своих близких, друзей и знакомых, так как буквально все от страха впали в какое-то оцепенение, как, впрочем, и большинство людей в те времена.

На нашем историческом факультете учились и дети высокопоставленных правительственных работников. Тогда в студенческой среде не обращали особого внимания на национальное происхождение. Никто не интересовался, еврей ли ты. И только когда началась война, мы стали задумываться и обращать внимание, кто из студентов еврей, а кто – нет.

Из родственников высокопоставленных чиновников со мной училась Шура Слуцкая. Ее дядя был из старых большевиков и занимал очень важный по тем временам пост директора Украинского института марксизма-ленинизма. На факультете учились дети всесоюзных и республиканских министров, замминистров. В большинстве своем это были евреи. Со мной в группе учился сын какого-то посла – тоже еврей.

Кого же начали тогда арестовывать? Аресты начались с самого высокого руководства страны, с очень известных людей, которых знала вся страна.

Через какое-то время начались репрессии и в комсомоле. Опять пошли собрания до поздней ночи, где несколько дежурных ораторов осуждали «врагов народа». Постепенно стали исчезать из института ребята, признавшиеся в том, что их родные или знакомые арестованы. С нами учился парень из Армении. Его дядя был высокопоставленным дипломатом в посольстве СССР в Германии. У парня не было абсолютно никаких связей с этим важным родственником. Только однажды, во время отпуска, дядя привез из Германии и подарил ему немецкий велосипед с изображением фашистской свастики. Паренек, конечно, не обратил на это внимания. Ведь тогда отношения СССР с Германией были вполне нормальными.

Мы все очень любили этого остроумного, веселого, постоянно улыбавшегося студента. Однажды всех комсомольцев исторического факультета созвали на общее собрание в большом актовом зале. Сидели и как всегда без особого внимания слушали речь секретаря парткома. И вдруг она начала поливать грязью этого веселого студента. Она заявила, что он является злостным врагом Страны Советов, заговорщиком, готовящим государственный переворот, и много другой, всем очевидной лжи. А главным ее аргументом было то, что кто-то видел на его велосипеде фашистский знак. Собственно, знака уже не было, так как хозяин велосипеда его спилил, но какое-то время он ездил на велосипеде со свастикой.

Потом началось голосование на предмет исключения несчастного студента из комсомола. Голосование было открытым – подразумевалось поднятие руки именно при вопросе: «Кто за?» Поднятие руки при вопросе «Кто воздержался?», а тем более «Кто против?» грозило большими неприятностями, поскольку в этом случае из президиума собрания следовал стандартный убийственный вопрос: «Вы что, против нашей родной советской власти?» И человек понимал, что попал в ловушку. Было не легче, если кто-то пытался воздержаться и совсем не поднимать руки. На этот случай у президиума тоже была «домашняя заготовка». С ехидной усмешкой они спрашивали у воздержавшегося: «Так вы, что, может, сомневаетесь в справедливости нашего родного народного НКВД? Разве может он ошибаться?» И тут уж, хоть падай в обморок, такой ужас этот «народный» орган наводил на людей в то время. Я уповала только на Бога.

Пришла моя очередь. Я вышла на сцену, на место секретаря, только что предъявлявшей мне следующие обвинения: я – друг матерого империалистического шпиона Бен-Иегуды по кличке Мустафа, который прибыл в Советский Союз с целью сбросить советскую власть. Я жила в комнате его и его жены целый год; в комсомоле нет места приспешникам лазутчиков империализма. Она предложила исключить меня из рядов комсомола.