Августовский рассвет (сборник) - Аурел Михале

— Что-нибудь особенное?

Сестра, высокая и стройная, всегда была рядом с ним.

С некоторым кокетством, которое вызывало мою ревность, она отрицательно качала головой и отвечала:

— Нет, ничего особенного.

Он говорил:

— Спасибо, сестра. — И выходил.

Думаю, что из десяти обитателей палаты я был самым тяжелым. Я пришел к такому заключению на том основании, что возле меня доктор задерживался дольше, чем возле остальных. Ко мне он подходил всегда к первому и садился только на край моей койки. И сестра сидела около меня дольше, чем около других. Другие раненые разговаривали всегда шепотом, и никого из них не обижало, что сестра ставила стул и дежурила только у моего изголовья.

Возможно, из-за всего этого я и полюбил сестру. Я чувствовал себя в привилегированном положении. Я думал, что доктор дольше задерживается возле моей койки тоже по просьбе сестры. Если и другие раненые проявляли заботу обо мне и спокойно лежали на своих койках, то только потому, что отдавали себе отчет в симпатии, которую испытывала ко мне сестра. Все началось с самой простой ласки, предназначенной смягчить боль. Впрочем, возможно, это была даже не ласка, а жест, являющийся частью лечебного процесса. Но эта ласка пробудила во мне тоску, естественную тоску по любви. Я почувствовал, что начинаю любить сестру. Возможно, и другие ее любили, потому что она была единственной женщиной среди нас. Только она напоминала нам, что на свете есть женщины, что мы любили, любим и будем любить. Может, некоторые из нас видели в ней невесту, жену. Возможно. Я же просто любил ее. У меня никого не было, кроме нее.

В тот день, когда я проснулся и почувствовал ее руку на своем лбу в тусклом свете палаты, я спросил себя, как не спрашивал никогда до сих пор, что будет со мной и с сестрой в день, когда мне надо будет покинуть госпиталь. Меня охватило беспокойство. Может, оно было преждевременным — ведь боль в моем теле не утихала. «У тебя еще есть время поставить этот вопрос, ведь ты еще даже не можешь приподняться на койке!» И все же беспокойство, мучило меня.

Я попытался шире открыть глаза, чтобы увидеть более яркий свет, чем тот, что царил в палате, и спросил ее:

— Сестра, война все еще идет?

Она шепнула:

— К сожалению, да…

Ответ меня опечалил. Он прозвучал как приговор судьбы: «Бесполезно надеяться! На пути всех надежд стоит война. Ведь ты сам пришел оттуда…»

Я закрыл глаза, чтобы прогнать прочь охватившие меня ненужные мысли. Нет, я не хотел больше думать об этом. Я попросил сестру:

— Расскажи мне что-нибудь!

— О чем тебе рассказать?

— О чем угодно, что тебе самой нравится…

Я видел, как она нахмурилась, пытаясь найти что-нибудь в своих воспоминаниях или выдумать. Я взял ее руку со своего лба и поцеловал.

— Я трудный больной, сестра, правда?

— Но я не очень-то много знаю сказок. Я не думала, что мне на фронте придется ухаживать и за детьми…

Если бы вы знали, как подействовала на меня эта ее шутка, как она согрела мне душу! Теперь мне показалось, что и она любит меня!

С этого момента я повел себя иначе.

— Поцелуй меня, сестра, я тебя люблю, — сказал я ей.

Она посмотрела мне прямо в глаза с суровостью, которая, однако, быстро потухла, и погладила меня по щеке. Потом нагнулась и поцеловала меня в лоб:

— Если мой поцелуй может помочь тебе… — Потом ни с того ни с сего спросила: — Что ты скажешь о докторе? Он тебе нравится?

Я ответил, не задаваясь вопросом, почему она спросила именно об этом, а не о чем-то другом:

— Он так молчалив, так сдержан, и все же…

— Что все же?

— Так человечен… Может, я ошибаюсь?

— Нет-нет, ты не ошибаешься, — прервала она меня шепотом, — ты не ошибаешься. Так человечен, и все же он больше чем просто человек… Хочешь, я расскажу тебе о докторе?

Она могла рассказывать о чем угодно, и я кивнул головой и снова взял ее руку, чтобы держать ее в своих ладонях. И сестра начала:

— С доктором случилась беда где-то в Молдове…

Ее рассказ был прерван появлением доктора. Он открыл дверь, остановился на пороге, посмотрел на нас с едва уловимой улыбкой на обычно неподвижном лице и сказал:

— Извините, надо оперировать… Ты идешь, сестра?

— Сейчас, доктор, — ответила она и шепнула мне: — Нам повезло. Он не понял, что мы говорили о нем. Ни о чем его не спрашивай. Обещаешь?

Я обещал.

Я остался наедине с самим собой в палате с тусклым, почти серым светом. Мне не хватало сестры. И чтобы снова почувствовать ее рядом с собой, я начал восстанавливать ее рассказ в памяти.

«…Я видела его, когда он вернулся с фронта. Он сошел с поезда, молча поприветствовал нас, сед в повозку и уехал домой. Не сказал никому ни слова, ни с кем не обнялся, даже не улыбнулся. Я ожидала его в госпитале. Прежде мы работали с ним несколько лет, я была его операционной сестрой, и он часто говорил, что доволен мной. Но теперь он не пришел. Коллеги искали его дома — он им не ответил и не вышел к ним. Я его понимала. Он был прекрасным хирургом, а теперь стал никем. Удар приклада, один-единственный удар разрушил все.

И все же однажды он пришел в госпиталь. Вошел в кабинет директора и оставался там несколько часов. Мы — я, врачи, другие сестры — ожидали его в коридоре. Хотели поговорить с ним, сказать ему, что для нас он остался все тем же, кем был, что… В сущности, все это ненужные слова. Хорошо, что мы не сказали их ему. То есть хорошо, что он не дал нам сказать их. Из кабинета директора он вышел, широко улыбаясь. Во мне эта улыбка отразилась болью: это не его улыбка, я хорошо знала, как он улыбается. Эту улыбку он изобразил на лице, чтобы провести нас, чтобы помешать нам высказать все эти лживые и бессмысленные слова. С преувеличенным равнодушием он произнес только:

— Здравствуйте, коллеги!

Потом оглядел всех, заметил меня и позвал к себе. Мы вошли в наш кабинет. Он сел на стул, попросил меня сесть и сказал мне, снимая перчатку с правой руки:

— Вот так, дорогая Вера…

Я, едва сдерживая слезы, пробормотала что-то.

— Нет-нет, не надо слов, — остановил он. — Нужно нечто другое. Нужно работать. Я должен научиться оперировать левой рукой. Ты хочешь мне помочь?

Я с полным убеждением утвердительно кивнула головой, хотя абсолютно не представляла, возможно ли такое. И все же спросила его:

— Почему вы не подумали об этом с самого начала?

— Ты права. Я немного опоздал. Я должен был понимать, что все равно приду сюда!.. Ну вот я и пришел. А раз пришел, то лучше поздно, чем никогда… Все время, пока я был там, я думал, что борюсь со смертью. Ну так вот только отныне я начинаю бороться с ней. Ради этого мы повернули оружие… Правда, меня эта война застала безоружным! Помоги мне, Вера, как можно быстрее взять в руки оружие!

Не знаю, сможешь ли ты понять, что чувствовала я тогда. И не только я. Весь госпиталь начал работать, чтобы снова вооружить доктора Войню. Поэтому я и нахожусь здесь… Я его правая — рука, хотя… хотя я не могу сравниться с его левой рукой. Я дважды его правая рука: и в операционной, и здесь, возле тебя или возле другого раненого. Доктор не мог уехать на фронт с одной рукой!..»

Как раз при этих словах на пороге появился доктор. Нет, он не слышал ни слова. Он улыбнулся, и я заметил, что его улыбка несколько неестественна, и понял, что она никогда не сможет быть другой.

…Может, из-за этой улыбки доктора я и стал еще больше любить Веру. Причиной тому могло быть и смутное предчувствие, что сестра давно стала частью самой сущности доктора. А может, то была естественная, но бесполезная капля ревности? Не знаю… Знаю только, что с того дня всякий раз, когда я видел доктора на пороге, мне хотелось встать перед ним на колени. Но я не мог и страшно страдал от этого. Я смотрел на его правую руку, спрятанную в удлиненном рукаве халата или под левой рукой, и видел ее совсем другой — чуткой, с тонкими длинными нервными пальцами, такими же, как и на левой. Я узнал, что обе эти руки — правая с помощью Веры — вернули мне жизнь и что таким образом доктор выиграл еще один бой…

Чувствуя на своем лбу прохладную руку сестры, я продолжал шептать:

— Я люблю тебя, сестра… Она улыбалась и отвечала:

— Лежи спокойно, мне нужно измерить температуру. Ты бредишь…

Я ни на мгновение не переставал любить сестру Веру, хотя больше не встречал ее и знал, что уже тогда, когда я познакомился с ней, она давно была женой доктора…

Я остановился на каменных ступеньках, изумленный: на улице шел снег. Большие, тихо падающие хлопья в тот день, когда я выходил из госпиталя, показались мне нереальными. Путь мой лежал не к передовой, а куда-то далеко от нее, и я полностью сознавал это, но не ожидал, что тот день будет таким: спокойным, с падающими с неба крупными, безразличными хлопьями снега, с домами, из труб которых шел дым, с бредущими по улице людьми, с детьми — да, даже с играющими в снежки детьми. Мне казалось, что я переживаю давнишнее воспоминание, что этот день существует только в моем воображении, что воспоминание вернулось, вызванное жаждой тишины, охватившей меня с первого дня пребывания в госпитале. Мне все показалось таким странным и необыкновенным, что я взял за руку доктора, провожавшего меня до лестницы вместе с сестрой, и спросил: