Эмигранты - Андрей Величко

Двенадцатого февраля мы пересекли экватор. Ветер ослаб до полутора-двух баллов, и корабли еле плелись по тридцатиградусной жаре, которая почти не ослабевала и ночью. Причем все это на фоне практически стопроцентной влажности. Элли тихо радовалась, что успела нашить себе австралийских одежд, потому как ее английские платья для подобного климата не подходили совершенно. Судя по докладам моих солдат на английских судах, переселенцы хоть и страдали от жары, но пока дела обстояли все же терпимо, серьезно заболевших не было. Правда, кок на «Мэри» опять попытался накормить народ обедом с явственным привкусом тухлятины, и старший нашей тамошней группы на полном серьезе спросил меня во время очередного сеанса связи, не пора ли его пристрелить. Но я решил пока обойтись без крайних мер и велел просто выпороть кока шомполами, что и было проделано при полном одобрении команды. После чего, отправив его в трюм отлеживаться, мориори оккупировали камбуз. Я подкинул им свежей рыбы, а грязь они не переносили с детства, с этим на Чатеме было строго, так что через неделю боцман «Мэри» предложил им еще раз выпороть кока, а то ведь он уже почти оправился от экзекуции и скоро снова начнет травить команду и пассажиров своей вонючей стряпней.

Близкая к штилю погода продолжалась почти месяц, за который мы не прошли и тысячи километров. Причем на «Винчестере» народ ухитрился чем-то отравиться, так что вскоре его носовой свес оказался самым людным местом на корабле, там постоянно кто-то тужился в позе горного орла. Пришлось пожертвовать страдальцам активированного угля, и вроде это немного помогло.

Наконец пятнадцатого марта подул западный ветер, принесший с собой долгожданную прохладу. С каждым часом он крепчал и, достигнув примерно шести баллов к концу марта, с небольшими перерывами держался так почти три недели. При таком ветре «Чайка» могла развить почти тридцать километров в час, но у англичан не получалось выдать больше четырнадцати, да и то у фрегата периодически появлялись течи. Он был совсем новым кораблем, спущенным на воду за три месяца до нашего прибытия в Дувр, так что особенно удивляться не приходилось. Но все же мы за эти три недели дошли до Кейптауна, который пока еще был голландским перевалочным портом и назывался Капстад. И тут я совершил ошибку. Велев рулевому приблизиться к фрегату метров на пятьдесят, я взял мегафон и вызвал капитана с целью уточнить у него, может ли «Винчестер» продолжать плавание или ему требуется ремонт, каковой лучше произвести здесь, в Капстаде. Ошибка же заключалась в том, что я назвал английский корабль тем, чем его и считал, то есть корытом, употребив именно это слово – «пан». Капитан покраснел рожей и заорал в ответ, что его фрегат – один из лучших в Англии, и никакой ремонт ему не нужен. Так что мы прошли мимо будущего Кейптауна, а зря. На следующий день, когда эскадра была уже в Индийском океане километров на триста восточнее Игольного мыса, ветер потихоньку начал меняться на южный. А через три дня он усилился до восьми баллов, и фрегату стало очень нехорошо. Во-первых, он не мог выдерживать курс поперек ветра, его постоянно сносило. Потом грот-мачта расшаталась настолько, что с нее пришлось убрать все паруса, и теперь «Винчестер» с трудом выдерживал курс на северо-восток, то есть куда-то в сторону Мадагаскара.

Через трое суток ветер утих, и вовремя, потому как на борьбу с течами на фрегате были мобилизованы уже и пассажиры. Я определил наши координаты и выяснил, что снесло нас здорово, мы находимся ближе к Маврикию, чем к Мадагаскару. Ничего не поделаешь, придется сделать остановку на этом пока еще ничем не знаменитом острове, подумал я, командуя смену курса.

Двадцать четвертого апреля наши корабли достигли Маврикия и зашли в гавань, где пока еще не было города Порт-Луи, потому как до исхода голландцев с последующей колонизацией острова французами оставалось пятнадцать лет. Но все же тут видны были следы человеческой деятельности. В частности, две небольших лодки и средних размеров сарай на берегу, где сейчас суетились и размахивали руками несколько человек. Похоже, корабли не так уж часто посещали эти места.

Ремонт фрегата занял неделю. За это время днище самого тихоходного члена нашей команды, «Уайт Хорс», было как-то почищено от наросших на него ракушек. «Винчестер» и «Мэри» имели медную обшивку днища и поэтому обрастали заметно меньше. Наши же экспедиционные корабли не обрастали вовсе из-за специальной ядовитой краски, которой я захватил с собой в прошлое около полутора тонн. Причем фирма-продавец, что интересно, честно предупредила меня – краска не соответствует каким-то там международным нормам, и в некоторые места корабль могут просто не пустить. По-моему, тут они малость перестраховались. Во всяком случае, до сих пор нас никто никуда не пытался не пускать. Но эта краска была невосполнимым ресурсом, и сейчас Илья вел работы по созданию чего-нибудь подобного на основе ядовитой австралийской флоры. Кажется, он был уже близок к первым результатам.

Стосковавшиеся по твердой земле переселенцы восприняли заход на Маврикий как подарок судьбы и сейчас увлеченно охотились на еще остающихся тут черепах и дронтов. Хотя слово «охота» можно было смело брать в кавычки, ибо этот процесс выглядел к следующим образом. К объекту просто подходили, били его палкой по голове и тащили к костру на предмет сварить или пожарить. И единственная трудность тут заключалась в том, что дронтов осталось уже очень мало и их не так просто было найти.

Глядя на это, я вспомнил свою старую задумку и первым делом попробовал у одного из костров жареного на вертеле дронта. А ведь очень даже ничего, куда вкуснее индейки! За которыми, вообще-то говоря, Илья уже подумывал отправить экспедицию. Но ведь невкусная же скотина, только что большая и растет быстро! Однако именно эти свойства и требовали завезти ее в тоже большую и быстро растущую Австралию. Однако дронт на вкус ничуть не уступает курице, по размеру же ее существенно превосходя. Причем не факт, что переселенцам попались самые крупные.

Поэтому я объявил, что пожирание дронтов запрещено до того момента, пока на «Победу» не будет доставлено не менее дюжины этих птиц, причем абсолютно здоровых. За каждую из них я обещал заплатить по золотому рублю.

На острове сейчас жило чуть больше двух сотен голландцев, занимавшихся в основном выращиванием сахарного тростника и хлопка. Но особого дохода это не приносило, потому как сахарный тростник к тому времени можно было купить и поближе к Европе, да и хлопок тоже. Кроме того, его посевы, в отличие от более прочного тростника, часто уничтожались циклонами вроде того, что пригнал нас сюда. Кстати, крысы пока беспокоили колонистов не так сильно, хотя вроде бы голландцы покинут остров через пятнадцать лет именно из-за нашествия этих милых зверьков.

Я поинтересовался, есть у колонистов хлопок на продажу и если да, то почем. И вскоре на «Чайку» уже грузили купленные мной три тонны. Кроме того, мне удалось уговорить две семьи хлопкоробов на переезд в Австралию. Ибо там ураганы бывают реже, а спрос на хлопок гарантируется государством. Действительно, до сих пор мы получали клетчатку для производства пороха из местного речного тростника, но это, конечно, был суррогат, хлопок куда предпочтительней.

Утром первого мая мы снова вышли в океан. Перед отплытием я не удержался и сообщил островитянам, что если они выпустят почтовую марку голубого цвета с надписью «пост офис», то это скажется на экономике их колонии очень положительно. Кажется, моим словам не вняли, хотя я говорил чистую правду – в конце двадцатого века за марку «голубой Маврикий» давали до двадцати миллионов долларов.

Вопреки первоначальным планам, теперь мы собирались сделать еще одну остановку на пути до Австралии, на острове Амстердам. К такому решению меня подвигли размышления об инерции мышления, которому, как оказалось, подвержен даже я, несмотря на определенные усилия по искоренению у себя этого свойства. Но тут, пожалуй, следует объяснить поподробней.

В свое время, когда я еще не был уверен, что отправлюсь в прошлое, но вполне допускал такой вариант, я познакомился с одним живущим в соседнем доме пенсионером, увлекающимся историей парового флота. Когда я сказал ему, что на технологиях середины девятнадцатого века можно создать котел с давлением в пятьдесят атмосфер, он долго смеялся, а потом объяснил мне, что тогда даже пять были недостижимой мечтой, а двадцатиатмосферный рубеж с трудом преодолели к первой мировой, да и то далеко не все. Так как свободного времени у меня было до фига, а, кроме того, хотелось проверить кое-какие мысли, то я предложил ему пари, что сделаю такой котел, причем максимум за неделю и из подручных материалов, используя свой настольный станок «Универсал». И действительно сделал, причем довольно просто. Ведь прямоточный котел представляет из себя всего лишь змеевик, нагреваемый пламенем горелки. Вода подается в него под давлением, и, согласно проходимой еще в средней школе физике, под точно таким же давлением с противоположного конца трубки свищет пар. И от конструктора требуется только подобрать такую трубку, которая выдержит заданное давление.