Журавль в клетке - Наталия Терентьева

Я непроизвольно покачнулась вперед, а он, видно чтобы удержать меня, еще сильнее натянул мне волосы.

– И все, давайте, выпускайте меня отсюда к чертовой матери!

Несколько лет назад я брала интервью у инструктора по джиу-джитсу, который был к тому же мастером всяких других восточных единоборств. Меня тогда поразило одно правило нападения. Не знаю, насколько оно универсально для борьбы, но мне лично оно запомнилось лучше всего, потому что поразило психологической точностью и простотой. Если говорить приблизительно, то оно заключается в том, чтобы первым делом быстро и коротко расслабиться, и только потом сконцентрироваться и нападать.

Я уже давно забыла, как правильно расслабляться по хитрой технике восточного боя, а в тот момент и вовсе ни о чем таком не думала. Я просто обмякла у Соломатька в руках. Я опустилась бы на пол, если бы он по-прежнему не держал меня за руки сзади. У меня подогнулись коленки от неожиданной боли, от непонятного страха, от нахлынувшей обиды – ничего себе, говорили-говорили, а потом он взял и воспользовался тем, что я потеряла бдительность!..

Соломатько, почувствовав, что я повисла у него в руках, встряхнул меня, проорав мне прямо в ухо:

– Эй, ты чего? Кончай придуриваться! Что за дешевый спектакль, а, Егоровна? Ты меня слышишь?

Он отчего-то очень испугался. Может, боялся,. что я, как в первый день, грохнусь сейчас в продолжительный обморок А я совершенно безо всякой внутренней подготовки и злой мысли несильно пнула его. Я не целилась и целиться не могла, потому что ничего не видела сзади, но попала в то место, куда героини боевиков бьют на целясь и со злости. Я попала ему прямиком под коленную чашечку.

Соломатько взвыл, резко отпустил меня, и мы оба почти одновременно шлепнулись на пол. Я – на колени, он – на бок. Увидев, что он держится за ушибленное колено, я сразу вспомнила, что это то самое колено, которое я так трогательно растирала ему в лесу, час или два назад. Я вздохнула и стала растирать свои собственные коленки, на которых наверняка будет по огромному синяку, хорошо, что Машкины брюки смягчили удар. Потом я посмотрела на свои сильно покрасневшие запястья. Покрутила ноющими кистями, похрустела шеей, тоже ноющей и тянущей где-то слева, и взглянула на Соломатька. После чего, не раздумывая, быстро расстегнула замочек строгого ошейника у него на щиколотке и негромко сказала:

– Действительно, хватит. Иди, пожалуйста.

– Куда? – как будто удивился Соломатько.

– Как куда? – в свою очередь удивилась я. – Куда ты хотел идти. Домой, наверно, к Танечке. Или в милицию. Или в объятия какой-нибудь школьницы старших классов. Ты же рвался куда-то. Требовал, чтобы тебя выпустили. В общем, иди. Ну, чего ж ты?

Ладно! – Соломатько сел, взял с пола ошейник и повертел его. – Пойдем… Чуть попозже… И далась тебе моя Танька! Успокойся. У замужних проблем еще больше, поверь. Знаешь, у меня была одна… одно любимое существо. Верное и искреннее. Ризеншнауцер Василиса. Разорвали ее соседские собачки, Ваську мою, заиграли до смерти… Все покусывали да потявкивали, вот как мы с тобой сейчас, да шею ей и перегрызли… Подхожу, а она уж не дышит. Да-а… А ты – Танька-Танька… При чем тут вообще она? У Таньки моей… – Он замолчал.

– Так что ж ты не идешь? – Я стояла на безопасном расстоянии от Соломатька и смотрела, как он перебирает в руках желтые металлические звенья ошейника.

Соломатько ничего не ответил. Кряхтя, встал и, держась за коленку, подошел к окну.

– Пойдем, погуляем опять, что ли, Маш? Феминистка хренова… По тому же месту попала, что я потянул где-то… Туфельками своими… железобетонными… М-м-м… пакость какая… Чуть эту, как она называется… неприличное слово… не перешибла.

Я вздохнула:

– Это место называется мениск. Потри, все пройдет.

Соломатько послушно потер коленку, глядя на меня невероятно сложным взглядом.

– А ты все-таки дурак, знаешь ли! – терпеливо сказала я. Не про коленку, конечно, и не про взгляд, а вообще про него, про все, что говорил и делал он, Соломатько И. Е., отец моей дочери. И тоже подошла к окну.

Мне все больше нравился этот сад. Чтобы вырастить у нас такие огромные деревья, понадобятся годы. А чтобы посадить такие – еще пара выкупов. И я опять вздохнула, еще тяжелее.

– Извини, Машка… Что-то я… – Он досадливо покачал головой. – Но уж так ты меня уела! Разговорами своими про одиноких девочек… Ты думаешь, я сам… Да ладно! – Он тоже тяжело-тяжело вздохнул. – А как ты мне саданула, надо же… Деретесь вы обе…

– Как настоящие одинокие девочки.

– Правда? – спросил Соломатько и обнял меня. Я не отстранилась, а даже чуть, самую малость, прислонилась к нему.

– Я тебя не очень… больно? Гм… – негромко спросил Соломатько и заправил мне волосы за ухо.

– Больно и страшно, – ответила я и повернулась к нему лицом. – Зачем…

Он, едва прислоняясь ко моему рту губами, поцеловал меня. И потом поцеловал в нос. Медленно провел рукой по щеке и также медленно – губами. А я стояла, замерев и закрыв глаза. Ужас. Ужас! Я вдруг открыла глаза и отступила назад. Я сошла с ума? Совсем сошла с ума?!

– Что? – Он не сразу, но отпустил мою руку. – А ну тебя! Не поймешь вас…

– Говоришь, я феминистка? – проговорила я громко и четко, чтобы прийти в себя.

– А кто ж ты после всего этого? – зевнул Соломатько и сел боком ко мне, лицом в сад.

– Если я феминистка, то ты кобель обыкновенный, или канис вульгарис, а может, канус вульгарис, не помню точно, как собака по-латыни.

– Первая буква какая? – слегка оживился Соломатько. Он так и не утратил этой детсадовской радости при встрече со словами, намекающими на попу, какашки и прочие запретные радости четырехлетних мальчиков.

– Первая буква «к». Он же кобель.

– Хорошо, в любом случае это звучит гордо, – кивнул, сразу повеселев, Соломатько.

– И чем же тут гордиться? – вздохнула я.

– Его-о-ровна! Сядь, не стой немым укором. Специалист по семейно-бытовым отношениям, чего ж ты таких вещей не знаешь! Если мужчина, как ты говоришь, – кобель, то значит, в нем заложена очень мощная программа воспроизведения рода человеческого. Вот и все. Запомнила?

Я хотела что-нибудь ответить, но не смогла. Он взял меня за руку, не вставая со своего места, и просто смотрел мне в глаза. Я хотела отступить назад и тоже не смогла. Поэтому я села на пол, там, где стояла, и неожиданно для себя заплакала.

– Не плачь, Машка, не надо, – дружелюбно сказал Соломатько, погладил меня по голове и, не вставая с кресла, наклонился и слегка постучал меня по бедру, а точнее, по карману брюк. – Почитай лучше.

Да, извини, совсем забыла, – сказала я и стала доставать бумажку, на которой наверняка ничего хорошего он мне не написал, и вдруг с облегчением и еще каким-то непонятным чувством услышала где-то внизу родной Машин голос. Первый раз за все это время Маша напевала. – Да, хорошо, – ответила я Соломатьку и быстро встала.