Зачем? - Елена Черникова

В следующий момент Саня крепко получил в оставшиеся зубы.

- Ничего, - утешал он сотрудников, собиравших зубы. - Ничего страшного. Сейчас всё срастётся. Давайте шприц.

Один из свидетелей сцены, покровитель Сани, крупный учёный дядя по кличке Слон, протянул шприц Сане. Тот нервным жестом схватил и, словно боясь, что отнимут, мигом вколол себе в ногу что-то мутно-розовое. Закрыл глаза и стал ждать. Все напряглись необыкновенно.

Все помнили, что осложнения ещё не покорены. Каждый боялся, что проступит личная истина, как в незабвенном эпизоде с Аристархом. С тех пор как вышла известная оказия, каждый ежедневно и тайно искал в себе душевные качества, которые без стыда можно предъявить миру, когда препарат начнёт действовать.

Они все тут были умные ребята, давно и всласть наговорившиеся о добре и зле. Они с удовольствием высмеивали опасения священнослужителей, выступавших с протестами вроде: "Медицина лечения превращается в медицину управления жизнью!" Дескать, это ужасно. Они давно наплевали и на популярный призыв к профилактике наследственных заболеваний, так как знали, что это в корне невыгодно человечеству, хотя очень удобно для супружеских пар, безумно желающих родить не мышонка, не лягушку, а понятно что. Им были известны метания западных генетиков между жаждой всемогущества, славы, денег - и растущим пониманием своего действительного места в мире, который можно взорвать, но невозможно изменить вне согласования с Самим. Сотрудники этой лаборатории, будучи людьми суеверными, называли Бога - Сам. И ещё они на всякий случай принимали к сведению смехотворный факт, что на Земле местами встречаются верующие люди.

Прошла минут. Ничего особенно. Саня, лёжа на полу, ждёт с закрытыми глазами. Дима, сжав кулак, ждёт возможности добавить Сане в обеззубевший рот.

Прошла вторая минута. Третья. Саня, на удивление спокойный, не пошелохнулся, будто знал - сколько ждать. Остальные поддались магии его уверенности.

На малое время все забыли о шарике. А светящаяся сфера полетала под потолком да и опустилась на Саню. Прямо на лицо. Все перепугались.

Саня отмахнулся, как от мухи, сфера улетела, а Саня встал.

Сияющие голубизной перламутровые зубы полным комплектом скалились в счастливой победной улыбке. Спина выпрямилась, Саня даже вырос сантиметров на десять. Его ершистые патлы на голове превратились в мягкую кинозвёздную шевелюру с золотистым отливом, а рябая кожа разгладилась, и кривые ноги выпрямились. Даже одежда волшебно изменилась и стала чистой, модной и вообще - одеждой. Казалось, что с мира по нитке собралась вся эта безупречная глянцевожурнальная красота, будто её выдумал, в сердце выносил самый горбатый на свете мечтатель, злобный, полуслепой и так далее, выдумал ради ярого торжествующего крика: "Люди! Я на самом деле - вот какой!"

Дима, не раздумывая, подхватил оброненный Саней шприц и вколол себе остаток. Что им руководило?.. Кто ж теперь знает! Никто.

Ужовы вглядывались в вечернее небо, с которого лилась вода. Солнце, так полновесно сиявшее утром, исчезло.

- Ты думаешь, нам именно сейчас надо лететь? - с опаской спросил Иван Иванович у сына. - А птица с нами?

- Конечно, с нами. Но отдельно. Её что-то зовёт в Москву. И меня зовёт. Я не думаю. Я чувствую. И точно знаю, что очень скоро что-то решится. Не знаю как, но непременно.

Птица сидела на Васькином плече, прислушивалась к чему-то далёкому, неявному, вся трепеща. Её прекрасные перламутровые крылья потемнели, напряглись. Она вся была как прозрачная струна, готовая звучать бесконечно и мощно - только дайте сигнал! Только бы вышел дирижёр к оркестру и взмахнул волшебной палочкой!

Со двора пришла Дуня, села на табурет и заплакала. Ужовы кинулись к ней с вопросами:

- Мы улетаем, ты не рада? Почему ты плачешь?

- Моя птица, кажется, тоже настроена лететь с вами, а я так привыкла к ней! У меня больше никогда не будет такой птицы! - И опять в рёв. - А Федька пропадает на работе, ну, вы знаете на какой...

Слёзы струились, образуя потоки с водоворотами.

- Радуйтесь, Дуня, что можете плакать и вообще исторгать отходы. Некоторым не так везёт, - назидательно сказал Васька и для убедительности поведал ей историю болезни Ильзе.

Дуня молниеносно успокоилась, умылась и даже улыбнулась:

- А интересно, почему у меня нету никаких таких осложнений? До ветру хожу по-прежнему, плачу вволю, ногти стригу, летать не научилась, чужих мыслей не читаю. Живу как жила, только повеселее. Даже Федька изменился, вон - смотрите, опять на свою клумбу понёсся! Ой, умора! Ну а я - ничегошеньки! Может, я выздоровела?

- А ты палец порежь и проверь, - тихонько посоветовала ей прозрачная птица своим ангельским, перламутровым голосом.

Дуня послушно взяла острейший столовый нож и резанула. Кровь брызнула, рана затянулась: на исследование ушло пять секунд.

- Проверила, - вздохнула Дуня, вытирая тряпкой пол. - Ну и как это всё понимать?

- Дунь, а Дунь, а вы со своей красной птицей о чём беседовали в эти дни? Если не секрет, - попросил Васька, умилявшийся Дуниному загадочно-счастливому выражению лица, установившемуся с начала бесед с красной птицей.

- Ох, да что уж теперь!.. Не секрет. Ой, хоть бы не улетела! Про любовь мы, Васенька, про любовь беседовали. Ты ещё не знаешь таких дел, а в моём возрасте про такую любовь даже побеседовать - подарок! - Дуня погладила свою птицу, скромно помалкивавшую на плече хозяйки.

- То есть про телесную, к мужчине? - уточнил вундеркинд.

- К мужчинам. Многим. Я словно... ой, да ты меня не путай, тебе рано про такое! - отмахнулась зардевшаяся Дуня.

- Да нет, нормально, - успокоил её Васька. - Я же всё могу узнать, увидеть, услышать, если захочу. Это я так, из деликатности спросил вслух.

Пока бессмертные трепались про любовь в деревенском доме под Костромой, смертные выступали про погоду по московскому телевизору, обещали такой же ливень.

- Неправда, - обронил Васька, прослушав прогноз. - Будет солнечно. По меньшей мере полдня.

- Ты и про погоду знаешь? - восхитилась Дуня.

- Я знаю, что минут через пятнадцать нам уходить надо. То есть лучше сначала ногами, а лететь только в крайнем случае, - вслушиваясь в себя, вещал Васька.

- Да, - тихонько подтвердила его прозрачная подруга. - Но я полечу сама, без вас. Так надо.

Иван Иванович с мукой всего сердца посмотрел на неё, душу Марии: любовь пронизывала каждую молекулу его существа, томление, надежда, отчаяние - всё соединилось и спеклось, и больно было до духоты. Никогда ещё не любил он свою жену так полно, счастливо и безнадежно. Только теперь, когда он узнал, что другой человек на самом деле свободен, как птица, - только теперь он что-то понял в любви. Понимание пробиралось в него с хрустом, с чудовищным нажимом на все его былые мнения, на всё устоявшееся, мирское, обычное. Он с негодованием вспомнил, что долго-долго был важной птицей; теперь он вспомнил это своё многолетнее чувство: я - учёный, ты - жена, я - человек, ты - женщина. Раньше это было безотчётно, как само собой. Наверняка и Мария чувствовала его высокомерие, не проявлявшееся ни в чём, кроме деталей быта и покровительственных взглядов. И она подыгрывала ему в этом: прикидывалась директором очень учёного института, всячески подчёркивая свои организаторские способности и подшучивая над научными. Она была ему хорошей, самоотверженной женой, а он принимал это как должное, потому что гордился собой, в своей науке продвинутым и великим. Какой же путь надо было, оказывается, пройти, чтобы из-под окаменелостей предрассудков выбить каплю живой воды, полюбить ближнего, как самого себя! О Боже! Какое постыдное опоздание!

- Ты чувствуешь, что я чувствую? - робко спросил он у птицы.

- Да...

Она вдруг встрепенулась вся, вытянула шею, посмотрела по сторонам, словно выбирая путь, взмахнула прозрачно-перламутровыми крылами, вылетела через окно и исчезла в толще ливневой тучи.

- Потерпи, сынок. - Иван Иванович погладил сына по опустевшему плечу. - Я думаю, и ты узнал любовь, и тоже сначала было больно, да?

- Да, - вздохнул Васька. - Я теперь с наслаждением говорю ей мама... Даже представить нельзя, какими болванами, пнями бесчувственными, вообще дубьём были мы всего какой-то год назад!

- Не то слово, - вдруг подала голос зелёная птица, самая молчаливая. Она вообще несколько дней не говорила. Только дремала или чистила изумрудные пёрышки.

- Ну давай же, признавайся наконец: ты-то кто такая? - нетерпеливо воскликнул Васька. - Ты полетишь с нами? И вообще - что ты означаешь?

- Я - душа Михаила, учёного, который придумал препарат бессмертия... - шёпотом призналась птица и перелетела с плеча Ивана Ивановича на верхнюю деку больших настенных часов.

Васька с отцом рванулись к её нежной шейке, но, опомнившись, опустили сжатые кулаки.

- Понятно, почему ты на мне сидела, - сказал Ужов. - Меня ж в бумаги записали как изобретателя. Коллега! Оказывается, вот кто виноват. А я тебя поначалу совсем не раскусил!