«Если», 2006 № 11 - Журнал «Если»

Мне не надо было видеть карту. Я знал карту, я точно знал, где мы, знал, что до Ядра меньше сотни метров. Про себя я повторял, как заклинание: «Опасность не возрастает. Опасность не возрастает». А в душе знал, что придумка с «вероятностями» бессмысленна: червоточина читает мои мысли, ждет первого проблеска надежды, и тогда, сколько бы — пятьдесят, или десять, или два метра — ни отделяло меня от безопасности, она возьмет верх.

Какая-то часть моего «я» спокойно оценивала покрытое нами расстояние и считала: «Девяносто три, девяносто два, девяносто один…» Я принялся бормотать случайные числа, а когда это не помогло, начал считать произвольно: «Восемьдесят один, восемьдесят семь, восемьдесят шесть, восемьдесят пять, восемьдесят девять…»

Новая вселенная света, застоявшегося воздуха, шума — и людей, бессчетного количества людей — взорвалась вокруг меня. Я продолжал толкать человека на двери, пока кто-то не подбежал и осторожно не отстранил меня. Элейн. Она подвела меня к крыльцу; другой бегун подошел с аптечкой к моему окровавленному пассажиру. Группки людей стояли или сидели подле электрических фонарей, заполняя улицы и дворики, насколько хватало глаз. Я указал на них Элейн:

— Посмотри. Разве они не прекрасны?

— Джон? Ты в порядке? Отдышись. Все позади.

— О черт, — я взглянул на часы. — Двадцать одна минута. Сорок четыре процента, — я истерически рассмеялся. — Я боялся сорока четырех процентов?

Мое сердце работало раза в два быстрее, чем нужно. Я немного походил; головокружение стало отпускать. Потом плюхнулся на ступеньки возле Элейн.

Немного погодя я спросил:

— Снаружи еще кто-то есть?

— Нет.

— Отлично, — сказал я почти беззаботно. — Ну… а у тебя как?

Она пожала плечами:

— Нормально. Хорошенькая девчушка. Она где-то здесь, с родителями. Никаких сложностей, расположение удачное.

Она снова пожала плечами. В этом вся Элейн: удачное расположение или нет, для нее всегда «ничего особенного».

Я перечислил свои достижения, опустив видение. Нужно поговорить с докторами, узнать, какого рода галлюцинации возможны, до того как начну рассказывать, что стрелял наугад в сверкающий голубой орган из будущего.

Вообще-то, если я сделал что-то полезное, то узнаю об этом довольно скоро. Если Воронка начала дрейф с планеты, новость не заставит себя долго ждать. Понятия не имею, с какой скоростью будет происходить отделение, но следующее появление вряд ли произойдет на поверхности Земли, это уж точно. Глубоко под земной корой или на полпути в космос…

Я потряс головой. Преждевременные надежды бессмысленны, я ведь даже не уверен, было ли что-нибудь на самом деле.

— Что? — спросила Элейн.

— Так, ничего.

Я снова проверил время. Двадцать девять минут. Тридцать три процента. Я нетерпеливо посмотрел на улицу. Разумеется, для нас червоточина прозрачна, но граница четко обозначена тускнеющим освещением, ведь проникнуть наружу свет не способен. Хотя, когда Воронка переместится, высматривать тонкие оттенки света не понадобится. Пока червоточина на месте, она нарушает второй закон термодинамики (для начала, смещение теплового движения сильно уменьшает энтропию). Отбывая, она, мягко выражаясь, компенсирует это. Она действительно делает все занимаемое ею пространство однородным, на уровне до микрона. Скала в двухстах метрах под нами и атмосфера над нами уже довольно однородны, им это не важно, но все дома, все деревья, каждая травинка, все, что видно невооруженным глазом — все исчезнет. Не останется ничего, лишь концентрические полоски тонкой пыли, которую взвихрит отпущенный наконец на свободу плотно сжатый воздух Ядра.

Тридцать три минуты. Двадцать шесть процентов. Я оглядел утомленных людей, оставшихся в живых. Даже у тех, кто не потерял сейчас никого из семьи или друзей, чувства облегчения и благодарности за то, что они в безопасности, без сомнения, уже померкли. Они — мы — просто хотели, чтобы ожидание закончилось. Все связанное с течением времени, все связанное с неопределенной продолжительностью жизни червоточины — все утратило значение. Да, эта штука может отпустить нас в любой момент, но пока не отпускает, мы запросто можем проторчать здесь еще лишних восемнадцать минут.

Сорок минут. Двадцать один процент.

— Сегодня уши действительно полопаются, — сказал я.

Это плохо: изредка давление в Ядре возрастает настолько, что последующая декомпрессия вызывает кессонную болезнь. Но для этого должен пройти еще по меньшей мере час, и если нечто подобное станет действительно вероятным, с воздуха сбросят препараты, смягчающие эффект.

Пятьдесят минут. Пятнадцать процентов.

Все затихли, даже дети перестали плакать.

— Какой у тебя рекорд? — спросил я Элейн.

Она подняла глаза:

— Пятьдесят шесть минут. Ты там был. Четыре года назад.

— Угу. Я помню.

— Просто расслабься. Наберись терпения.

— Ты не чувствуешь себя немного глупо? Я вот о чем: если бы знал, то использовал бы это время.

Один час. Десять процентов. Элейн задремала, положив голову мне на плечо. Меня тоже стало клонить в сон, но беспокойные мысли не давали уснуть.

Я всегда полагал, что червоточина перемещается, потому что ее попытки закрепиться в конечном счете проваливаются. Но что если все обстоит с точностью до наоборот? Что если она перемещается, потому что ее попытки передвигаться успешны? Что если навигатор тщится повторить попытку как можно быстрее, но его увечное оборудование не может дать ничего лучше, чем пятидесяти процентная вероятность на каждые восемнадцать минут стараний?

Может быть, я положил конец этим стараниям. Может быть, я наконец успокоил Воронку.

В конце концов, давление может возрасти настолько, что само по себе станет смертельным. Для этого потребуется пять часов, и произойти это может в одном случае из ста тысяч, но так уже однажды было, и нет причин, по которым это не могло бы повториться. Что меня больше всего беспокоит: я не узнаю. Даже если увижу, как вокруг меня умирают люди, никогда не придет миг, когда я точно пойму, что это — последняя жертва.

Элейн пошевелилась, не открывая глаз:

— Все еще?

— Угу. — Я обнял ее одной рукой; она, похоже, не возражала.

— Что ж, не забудь меня разбудить, когда все закончится.

Перевел с английского Олег КОЛЕСНИКОВ

© Greg Egan. Into Darkness. 1992. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's SF» в 1992 г.

Майкл Либлинг

Положение обязывает

Пока Гейл возилась на кухне, Дэнни прокрался в спальню, ужом заполз под кровать и стал ждать. Вслушиваясь в доносящиеся с кухни звуки, он пытался угадать смысл каждого побрякивания и постукивания. И гадал, не ищет ли она разделочный нож, который Дэнни сейчас прижимает к груди. Один из ее любимых «Трамонтино». Самый длинный и острый. В кране зажурчала вода.

Немало ее утекло с тех пор, как Дэнни в последний раз прятался под кроватью. Спасаясь от отца с ремнем. Или от матери, когда на нее накатывало. Или играл в прятки с друзьями, которые его редко искали.

Забулькала кофеварка. Так, свежая порция. Так, теперь Гейл напевает ту самую песенку Фейт Хилл… как же она называется?… Ну, та, которую она поет с этим как-бишь-его?…

Год назад у него не было и шанса втиснуться под кровать. Потом ему повезло. Наткнулся на таракана, запеченного в «Двойной пицце» с пепперони и беконом. После этого его воротило от одного вида пиццы, зато через несколько месяцев лишний вес растаял.

Черт побери, а ведь именно «Двойная пицца» и натолкнула его на эту идею. Двоих одним ударом.

Пока что его план осуществлялся идеально. Он ушел из дома еще до рассвета, постаравшись при этом разбудить Гейл и устранить любые сомнения в том, что он действительно покинул дом. Хотя вряд ли у нее на этот счет имелись сомнения, потому что весь последний месяц он напоминал ей, что его самолет вылетает в семь утра. «Черт бы тебя подрал, Дэнни, ну сколько раз можно об этом талдычить? Заткнись наконец!» На самом же деле он мог не появляться в аэропорту до четырех часов дня.

Этот гад Маккриди даже не удосужился постучать. Просто открыл дверь и вошел, словно он тут хозяин, что, разумеется, так и было. Мог бы, сволочь, хотя бы снизить им арендную плату — за то, что Гейл его регулярно ублажает.

Они поболтали о всякой всячине. И Гейл рассмеялась каким-то странным, немного зловещим смехом, которого Дэнни никогда прежде не слышал. Словно кошка, подавившаяся канарейкой. От этого смеха ему захотелось спрятаться не то что под кровать — под ковер.

Раздается стук кружек. Звякает тостер. Наливается кофе. Намазываются маслом тосты. Ложечки в банке с мармеладом. Ложечки в сахарнице. Льются сливки. Размешивается кофе. Закуривается «Виргинская тонкая». Тут Дэнни едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Гейл и «Виргинская тонкая»? Черта лысого! Точнее будет, «Виргинская толстая». На каждый фунт веса, который сбросил он, Гейл набрала два.