Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова - Виссарион Белинский

Вот истинно русская душа – широкая, свежая, могучая, раскидистая: коли пошла она гулять – так держитесь вы, мнимые моралисты, бездушные китайцы, чопорные мандарины!.. Мы согласны, что эти стихи не для дам, но дамы их не станут и читать, не только не будут ими восхищаться: всякому свое, и гусарское не идет дамам, и дамское не всегда по сердцу гусарам. Вот такие стихотворения, которые пишутся для дам и которых дамы не могли бы читать за их тон, – такие стихотворения мы первые готовы осудить на всесожжение в камине и даже назвать их безнравственными. Все, в чем есть жизнь, может, а следовательно, и должно быть предметом поэзии, ибо содержание всякой поэзии есть жизнь. Жизнь одна, но формы и степени ее проявлений разнообразны до бесконечности, – а чтобы жизнь ни в чем не ускользала от нашего взора, чтоб мы замечали ее везде, где только она есть, – мы не должны мерить ее на свой аршин, но у ней же самой должны брать этот аршин. Сущность всякого факта не в самом факте, а в его значении, – и если поэт сумел схватить значение факта и этим значением, как граненый хрусталь светом, просквозить факт: этот факт всегда будет поэтичен, хотя бы он состоял в изображении солдата, который, устав и назябнувшись в походе, весело подносит ко рту стакан с водкою. Вот почему мы сквозь пальцы и улыбаясь смотрим на разудалое стихотворение Давыдова «Герою битв, биваков, трактиров и прочего», которое в новом издании называется проще – «Храброму повесе» (стр. 24). Не станем читать его при дамах, и даже наедине или в дружеской беседе не расположены слишком восхищаться им; но иногда, под веселую минуту, не без удовольствия прочтем и его, во имя Давыдова и в живое воспоминание о нем. Что же касается до его «Решительного вечера гусара» (стр. 15), мы видим в нем столько комической достолюбезности, даже своего рода хмельной грациозности, что никогда не постыдимся прочесть его вслух и с удовольствием в самом Пекине, при собрании всех мандаринов апатического царства.

Всем известно удалое его послание к Бурцеву, в котором так много жизни и разгула, и потому мы не выписываем его; но второе его послание к Бурцеву не пользуется такою известностию, хотя, вместе с другими в этом роде стихотворениями Давыдова, и составляет как бы profession de foi [4] истинного гусара старого времени. Особенно замечательны в нем, по едкому и цепкому юмору и обыкновенной веселой размашистости музы Давыдова, следующие стихи:

Пусть не сабельным ударомПресечется жизнь моя!Пусть я буду генералом,Каких много видел я!Пусть среди кровавых боевБуду бледен, боязлив,А в собрании героев —Остр, отважен, говорлив!Пусть фортуна для досады,К умножению всех бед,Даст мне чин…И Георгья за совет!Пусть я буду век в заботахЧленом в мемельских расчетахИль… пожарный капитан!Пусть… но полная лоханьУж сухая остается;Нос твой рдеет, лоб твой жмется,Отвечать тебе невмочь…Ну, прощай же – добра ночь!

Все эти ужасные несчастия (которые для многих кажутся самыми обольстительными счастиями) храбрый гусар призывает на свою удалую голову в таком случае, если он побледнеет и даст тягу перед неприятелем или даром (то есть без обмена) отдаст сердце какой-нибудь миленькой плутовке. Сухие резонеры и ложные моралисты никак не видят, где оканчивается шутка и начинается дело и где под шуткою высказывается дело, а под делом шутка: они понимают только положительно-определенное, как счет из овощной лавочки, и в поэзии требуют арифметического слога, а в ее содержании – широковещательных и многоглаголивых моральных сентенций. Равным образом они никак не могут понять, что слова без содержания ничего не значат и дешевле дел, – и потому никак не могут взять в толк, чтоб удалое разгулье, любовь к шумным пирам и веселой жизни, при шалостях и повесничестве, могли соединяться с высокостию чувств, благородством в помыслах и жизни. А, кажется, мнимым моралистам и резонерам всего бы и легче было понять эту простую истину: ведь им больше, чем кому другому, известно, как можно расплываться в моральных сентенциях, поминутно восхвалять добродетель, – и в то же время быть фарисеями, тартюфами, сребролюбцами, лихоимцами, клеветниками и пр. Что касается до нас, – мы не столько боимся всех тайных добродетелей этих господ, сколько их безжизненного резонерства; крепко затыкаем от него уши и, хоть не принадлежим к почтенному сословию гусаров и не охотники до шумных и разгульных пиров, но, с удовольствием бываем на них – в живописных стихах Давыдова, и порою с живым увлечением восклицаем за ним, к Бурцеву:

Ради бога, трубку дай,Ставь бутылки перед нами,Всех наездников сзывайС закрученными усами!Чтобы хором здесь гремелЭскадрон гусар летучих;Чтоб до неба возлетелЯ на их руках могучих;Чтобы стены от ураИ тряслись и трепетали!... . . . . . .Бурцев, брат, что за раздолье!Пунш жестокий!.. хор гремит!Бурцев! пью твое здоровье:Будь гусар, век пьян и сыт!Понтируй, как понтируешь,Фланкируй, как фланкируешь.Ставь прическу дуракам,Пока будешь с нею сам!В мирных днях не унывайИ в боях качай-валяй!Жизнь летит – не осрамися:Не проспи ее полет.Пей, люби да веселися —Вот мой дружеский совет!

Кому не известно прекрасное стихотворение Давыдова «Песня старого гусара» – эта песня, которую было бы прилично назвать похоронною, потому что он в ней воспевает тех коренных гусар, которые были, но которых уже нет?..

Деды, помню вас и я,Испивающих ковшамиИ сидящих вкруг огняС красно-сизыми носами!На затылке кивера,Доломаны до колена,Сабли, шашки у бедра,И диваном – кипа сена.Трубки черные в зубах;Все безмолвны – дым гуляетНа закрученных висках,И усы перебегает…Ни полслова… Дым столбом…Ни полслова… Все мертвецкиПьют и, преклонясь челом,Засыпают молодецки.Но едва проглянет день,Каждый по полю порхает;Кивер зверски набекрень,Ментик с вихрями играет.Конь кипит под седоком,Сабля свищет, враг валится…Бой умолк – и вечеркомСнова ковшик шевелится.

Таковы были истые гусары старого времени, те, которые строго и набожно держались буквального смысла гусарского корана; но новые – увы, любезный читатель, как и у Давыдова, ваше сердце обольется кровью, и вам станет грустно, посмотрите, что это такое:

А теперь что вижу? – Страх!И гусары в модном свете,В вицмундирах, в башмаках,Вальсируют на паркете!Говорят умней они…Но что слышим от любого?«Жомини да Жомини!..»А об водке ни полслова!..

Но не бойтесь – гусары нашего времени не осердятся на Давыдова и останутся им довольны так же, как и гусары старого времени; правда, нашелся тогда один филистер, который, не догадавшись, что в стихах Давыдова новые гусары похвалены не меньше старых, обиделся один за всех и пропел Давыдову резонерскую рацею, из которой мы помним несколько стихов:

Вот и мы, друзья младые,От сатиры не ушли:Наши деды дорогиеТьму пороков в нас нашли.Виноваты: не умеемИз лохани пить ковшом,И таланта не имеемУслаждать себя вином —

и прочая, – все такими же плохими стихами.

Муза Давыдова по превосходству военная. Нашему воину-поэту все предметы представлялись сквозь призму военного быта.

Я люблю кровавый бой!Я рожден для службы царской!. . . . . . . .За тебя на черта рад,Наша матушка Россия! —

восклицает Давыдов, – и вся жизнь его была оправданием этих слов. Давыдову не было нужды божиться и клясться, что он патриот – ему можно было поверить и на слово. Это, повторяем, отразилось и в его поэзии: стихотворения его, несмотря на ограниченность их числа, разнообразны, но все носят на себе отпечаток взгляда на вещи с одной точки, и потому-то особенно дороги они. В Давыдове русская военная служба нашла себе достойного поэта, и он, как увидим ниже, доказал, что в ней есть жизнь и поэзия, и возвысил ее до поэтического апофеоза. Его стихотворения даже являлись и на свет по-военному: были писаны на привалах, на дневках, между двух дежурств, между двух сражений, между двух войн; «это (прибавляет «Очерк») пробные почерки пера, чинимого для писания рапортов начальникам, приказаний подкомандующим». «Некоторые стихотворения (сказано в «Очерке»), исторгнутые им из покрытых уже прахом или изорванных журналов, а другие, переходя из рук в руки писцов, более или менее грамотных, изменились до того, что и самим автором едва были узнаны. Не говорим уже о тех, которые, прославляя удалую жизнь, не могли тогда и не могут теперь показаться на инспекторский суд ценсурного комитета».

Давыдов сам отказывается от звания присяжного поэта: