Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

Все же как-то идеалистически решал я вопросы вытягивания отстающих колхозов. Есть гениальный секретарь райкома, есть гениальный председатель колхоза — дело пойдет на лад. Но откуда же набраться их — гениев? Нужны, видимо, такие организационные формы, при которых допустимо пребывание на руководящих постах и среднеспособных товарищей, не только гениев». (Письмо от 11.1.1953 г.)

Однако же — глядите! — и нас, вслед за автором юбилейной статьи, стянуло в колею полного уравнения Мартынова с Овечкиным! Типичная ошибка неполной средней школы, а как прилипчива, проклятая. Условимся втайне: давая разоблачителю Овечкина высказаться (гласность же!), сами-то все-таки будем хотя бы про себя повторять — «нет, ребята, все не так, автор «Районных будней» — одно, рупор его и положительный герой — иное».

«То, что Мартынов такой писатель, очень удобно: он придает книге конструктивность и тем спасает ее — ведь поднимаемые проблемы получают хотя бы литературное разрешение», — пишет Стреляный.

«Чтобы все истории и картины благополучно и правильно завершились, Овечкин следит сугубо. В книге нет ни одного безвыходного положения, ни одного не совсем проясненного пути решения, ни одной нотки сомнения, что все «думы народные» будут вот-вот услышаны и, стало быть, исполнятся. Не в этом ли заключалась основная работа над книгой, думается иной раз. Суровые начала — творчество, крик души, а благополучные концовки и «рессоры», которых все понимающие критики и братья писатели будут великодушно и для пользы дела не замечать тридцать лет, — работа».

Слава богу, спала с глаз пелена. А за великодушие — спасибо особое. Нет, не за наше мнимое великодушие, с каким мы, «братья писатели», поддерживали «розовый туман» овечкинских «сказочных концов» («можно было бы и улыбнуться той или иной из его хитростей», — пишет незлой критик).

Особая благодарность — за мягкость приговора. Выведенный на чистую воду сочинитель «Районных будней» сознательно, как выяснилось, губил в себе художника, чтобы «истину царям с улыбкой говорить». Он намеренно егозил путем не только сказок, но и подсказок. Да-да, это не наша напраслина, это А. Стреляного собственный каламбур:

«Районные будни» — это не только сказка, но и подсказка: делайте так, как у меня написано, как мой Мартынов, как превзошедший его умом и силой посланец Москвы Долгушин! Делайте, и все будет хорошо…

Смотрите: раз это делают в книге, раз это напечатано, значит, точно так же можете действовать и вы… Мартынова, который годами егозит, подает в обком и в Москву сигналы и «прожекты» и продолжает оставаться первым секретарем райкома, в жизни такого Мартынова не было, нет и неизвестно, когда он будет…

Сполна наделенный гордою волей (это уже прямо об Овечкине. — Ю. Ч.), ради этого он и пренебрегал славой художника, безупречно верного натуре: выдавал желаемое за действительное, сглаживал острые углы…

Как ответила действительность на уступки Овечкина, на это бережное к себе отношение? Она ответила черной неблагодарностью».

И поделом — не егози! Резал бы правду-матку, подсказывая «больше публике», как Ефим Дорош, — было бы не в пример крепче. Впрочем, финальное заключение все-таки в пользу книги «с розовым туманом» (юбилей же):

«Как ни странно, как это ни противоречит тому азбучному положению, что сила литературы именно в ее художественности, правдивости несущих те или иные идеи образов и картин, «Районные будни» все еще могут быть кому-то полезны и своими слабостями — тем людям полезны, которые ждут от писателей не только сказок, но и подсказок».

Ave, святое искусство, vale, высокая художественность!

Сообщив, что продразверстка продолжается, автор отпускает юбиляра с миром.

Господи, просьба двойная: 1) не введи нас во искушение, но 2) избави нас от лукавого. Не дай реагировать на этакую перестроечную трактовку, как А. Егоров в «ЛГ»: «Я пил из черепа отца». Обыкновенное святотатство, всего делов. Но и не унизь до смешной адвокатуры, ибо она жалка и корыстна: заслонишь собою — ан и медальку на грудь. Будоражит-то — что? Наследство. Моральный авторитет с набежавшими за тридцать лет процентами. Головы и ходят кругом, и даже нигилизм, ухмылки насчет того, не черепки ли в сундуках, — тоже ведь от мыслей о богатстве.

И чего тебе самому егозить, неужто Овечкина убудет? Что, у тебя некая монополия на правду? Ныне всякое говорить дозволено. Да и на что нам глаза-то открыли? Что Овечкин был партийцем и в очищении партии видел корень раскабаления села — какая ж это тайна? Или что из подлинного Борзова выкроил расторопного хозяйственника — чему дивиться, если на глазах современников из человека, придумавшего адскую шутку «ежовы рукавицы», вышел докладчик Двадцатого съезда?

Иное! Один утверждает — был «опрометчив, нетерпелив, несчастен», другой — ему отомстило поруганное художество, отравил «розовый туман». Дуэлей не будет, хватит. Хватит уже той «великосветской» дуэли, когда — государь оскорбляет, о Калиновке велит писать, вызвать его не могу, потому себе пулю в висок.

Отыщем и уважим правду, которая содержится — не может же не содержаться, народ-то истинно литературный! — и в самых ошеломляющих, непривычных страницах. Постараемся понять, почему так пишут, какие нынче чувства порождает многострадальная тень Овечкина.

Довлеет дневи злоба его. А всякому времени — его смелость. Своему ученику Лю Биньяню, ныне одному из знаменитейших писателей Китая, Овечкин писал: «Больше всего я ценю в человеке смелость». Уважим старинное право художника судиться тем судом, какой он сам над собой признает, и тем законом, какой он поставил себе.

Поегозим относительно смелости Овечкина: была ли она? откуда? как уживалась с трусостью времени? какую службу сослужила своему хозяину, буде находилась в нем?

Маленькая притча — для признания в позиции. Один сибиряк отвоевал, честно протянул солдатскую лямку, но этого ему было мало. Он мечтал, оказывается, лично застрелить Гитлера! Уже после войны нафантазировал историю о своем геройстве — и удивлял очень артистичной, «художественной» сказкой приезжих. Близкие срамили его, он мучился — но ничего поделать с собою не мог. Мир его знал победителем Гитлера, но ему была нужна иная смелость. Он стыдился и орал — «миль пардон, мадам». Такой мудрый рассказ Шукшина…

От Овечкина, кажется, требуют убить Гитлера.

Овечкин родился в том же городе, что и Чехов, в тот год, когда Чехов умер. Правда, родину, то есть образ защищаемой земли, сделал себе уже пожившим, отвоевавшим человеком: Среднерусскую возвышенность, Курск, Льгов. Никаких диалектных следов юга в его речи не было, никаких «Евхениев Онехиных», как и следов «цэпэша» в его письме: безупречная, староуниверситетская грамотность, хотя форменного образования — только четыре класса городского технического училища.

В революцию он «Ванька Жуков» — подмастерье сапожника. Любовался сшитыми самим собою сапогами едва ли не столько, сколько и шил их. «С 13-ти лет, в общем, я сам себя кормил, несмотря на обилие родственников». В приазовской деревне Ефремовне, куда его увезла сестра, на семнадцатом году жизни заведует избой-читальней, учительствует — уже лидер, сельский активист. В сентябре 1925 года комсомольцы Ефремовки создают в пустеющем имении Деркачева (постройки и 800 гектаров госфондовской земли) коммуну, председателем ее избран Валентин Овечкин.

До конца жизни те юношеские годы вольного хлебопашества видятся ему праведными, чистыми, достойнейшими.

«Если бы я не ударился в эту дурацкую литературу и вернулся в свою бывшую коммуну (сейчас — колхоз) хотя бы сразу после войны, и меня бы избрали там опять председателем — и наш колхоз сейчас ничем не уступал бы «Политотделу», — ревниво пишет он из Ташкента Твардовскому (8. IX. 1966). — … Когда меня выдвинули из коммуны на партийную работу, то оторвали от коммуны с мясом, и эта рана осталась у меня не зажившей на всю жизнь. Много лет тоска по коммуне спать не давала, бумажки, канцелярии всякие, столы, за которыми приходилось в этих канцеляриях штаны протирать, просто ненавидел, все это мне казалось каким-то эрзацем жизни, никому не нужным, и в первую очередь не нужным самим канцеляристам… Настоящая моя жизнь осталась там, в нашей коммуне: земля, посевы, работа на полях, рост хозяйства, строительство, новый общественный уклад, рост людей».

Это, считай, на смертном одре, когда обыкновенно уже не егозят. И поскольку нам тут тона реабилитации уже не миновать, то лучше уже напрямую.

Да, Овечкин сам был из родоначальников практической коллективизации, но не сталинской, а добровольной. И не чаяновской, нэповской, а все-таки идейной, коммунистической. В пору, когда еще и рубль был «не бумажный, настоящий», и план оставался таковым же, вырабатывался за обеденным общим столом при керосиновой лампе: как косим, где продаем, что купим. Это то народное коммунарство, что выдвинет даровитейших самородков-хозяев — Макара Посмитного, Акима Горшкова, отчасти Терентия Мальцева, каковых потом (подчас во зло им самим, иногда силком) делали ходячими доказательствами живучести колхозов: богатеет же Макар? собирает же хлеб Мальцев? значит, у вас только яровизации (организации, специализации или еще чего-то) не хватает. Но и Аким, и Макар, и Терентий были добровольцами, в основе «доколхозных» их колхозов и коммун лежал здравый крестьянский выбор. Валентин Овечкин никого не мог бы, да и не стал бы никогда силком затаскивать в свою коммуну! Ни один из «отцов-основателей» не был тем, за кого его выдавала андреевско-маленковская, потом и хрущевская сельхозпропаганда, и почти с каждым властям приходилось свариться! Аким Васильевич Горшков держал свой мещерский «Большевик» на промыслах, на метлах да древесном угле, а агитировали Акимом за травополье или за кукурузу. Мальцева, в отличие от Горшкова, в тюрьму не сажали, но он сам ложился на пашню, отстаивая срок сева. Посмитный — самый фольклорный, наверно, хозяин из той истолченной в сталинской ступе плеяды (кстати сказать, очень выпукло и выразительно описан в одной из книг А. Стреляного) — держал в Одессе продуктовые ларьки, пек хлебы, давил масло, то есть основал очень денежный «агропром» задолго до кристаллизации этого зыбкого слова… Овечкин — доброволец по стилю жизни, и сельское его начало было именно добровольческим. Отчего и тяга в «Районных буднях» — куда-то назад, в какие-то ушедшие золотые колхозные времена.