Архипелаг Исчезающих Островов - Леонид Платов

– Н-нет, – ответил я нерешительно. – А тебя?

– Ого!.. Еще как!

Отец Андрей, конторщик на речной пристани, овдовел в прошлом году. После этого характер его переменился. Он начал пить запоем, как умеют только отчаявшиеся вконец русские люди. В пьяном виде он становился страшен, смертным боем бил сына, если тот подвертывался под руку, жег его учебники и тетрадки, выгонял из дому на мороз или под дождь. Протрезвившись, был тих, плакал, просил прощения.

– Рассерчал я раз на него, – рассказывал мой сосед, – решил совсем из дому уйти. Ну тебя, думаю, к богу с пьянством с твоим…

– Уйти?.. А куда уйти?

– Ну, мало ли куда! На Волгу к плотовщикам. Или к верному морю, в Одессу. А там – юнгой на корабль…

– Не ушел все-таки?

– Не ушел. Вернулся из Рыбинска.

– Почему же так?

– Отца жалко стало…

Он неожиданно улыбнулся, немного сконфуженно. Улыбка у него была замечательная. Улыбались не только рот и глаза, но даже нос, который забавно морщился, будто владелец его собирался чихнуть.

Так в то томительно длинное, голодное “безобеда” завязалась моя дружба с Андреем Звонковым…

Кто лучше меня мог понять его? Нет, в доме тетки, у которой я жил, никто не “лупцевал” меня, но что из того? Иной раз с горя тоже хотелось податься куда-нибудь на Волгу или в Одессу.

Мы с дядюшкой не терпели друг друга.

Возможно, ему неприятен был мой приезд (меня к ним привезли совсем малышом). Во всяком случае, он хмурился, когда в сопровождении тетки входил в гостиную, посреди которой стоял я.

Потом сразу же заулыбался и стал тормошить меня, спеша завязать знакомство, в котором не был заинтересован. Дети очень чутки ко всякой фальши.

Заметив, что я дуюсь, тетка, добрая женщина, решила; исправить положение. Она сказала:

– Что ты, Леша, такой? Дядя шутит. Дядя всегда шутит. Он будет тебе вместо папы.

– Мой папа умер, – сказал я, глядя в пол.

И как ни уговаривали меня, я повторял эти слова упрямо, как заклинание, изо всех своих детских сил защищаясь от чужого человека с неискренней улыбкой, которого хотели навязать мне в папы.

– Чудак какой-то! – сказал дядюшка отходя. Этими словами он как бы вынес приговор. Он презирал чудаков.

С годами антипатия между нами углублялась. Видимо, все более определялось во мне то, что он считал проявлением смешного чудачества.

Не раз, подняв глаза от книги, я ловил на себе его испытующе-недоброжелательный взгляд.

– И в кого такой? – говорил он, поворачиваясь к тетке. – Никогда у нас не бывало таких… – И пророчествовал: – Ой, смотри, Алексей, зачитаешься, мозги свихнешь! Фантазии до добра не доведут… Слыхал поговорку: “Чудак все таланты имеет, а главного нет: таланта жить…”

Или принимался вышучивать.

– Алексей уже пугач прочистил, – сообщал он тетке, – и кусочки сахара стал откладывать. Остановка за двойкой по арифметике. Двойку получит – и к индейцам сбежит.

И сам смеялся своей выдумке.

Бывало по вечерам от нечего делать он начинал придираться к моей наружности:

– Ну разве путешественники такими бывают? Погляди на себя в зеркало, погляди! Подбородок – как у девочки, брови жиденькие… А нос?..

Я глядел на себя в зеркало и тосковал. Возразить дядюшке было нечего. Я не любил своего лица. Характер на нем был намечен пунктиром.

Сделав уроки, я спешил взяться за книгу, торопливо распахивал ее, как окно в другой, яркий, залитый солнечным светом мир. Однако и сюда из глубины комнаты доносился противный, квакающий смех…

Так тошно делалось от этого кваканья за спиной, что я откладывал книгу и кидался к выходу.

– Леша, куда?

– К Андрею. Уроки делать…

Перебежав улицу, я приникал к стене дома и издавал условный свист. Троекратный, согласно хорошим романтическим традициям!

Тотчас в окне появлялся силуэт моего приятеля. Я видел, как он мечется по кухне, торопливо натягивая шинель.

– Андрюшка, куда?

От грубого голоса его отца дребезжали стекла.

– “Куда, куда”! – бранчливо отвечал Андрей. – Сами знаете куда. К Лешке. Уроки готовить…

Он кубарем скатывался с крыльца, и мы мчались по улице, будто подхваченные снежным вихрем.

В кружащейся белой пелене возникали справа и слева низенькие домики с нахлобученными по самые, окна крышами.

Одна игра сменяла другую. То мы пробирались вдоль заборов, сжимая в руках воображаемые карабины, то перепрыгивали через канавки и сугробы, “сбивая след”. А если нас нагонял случайный прохожий, трусивший по тротуару озабоченной рысцой, мы сопровождали его иногда до самого дома, оберегая от предполагаемых преследователей.

Город в эти часы принадлежал только нам. Он волшебно преображался. Собор, купол которого нависал над улицей, превращался в вершину Скалистых гор. Сами улицы казались то ущельями, то руслами рек. И мы без устали кружили в этом маленьком, выдуманном нами мирке, как белки в колесе, подгоняемые своим воображением.

Вспоминая сейчас это время, понимаю, что мы грезили на ходу. Свойство возраста!..

А когда надо было расходиться по домам, наши спутники – индейцы в длинном, до пят, перьевом уборе, пираты со сверкающими кинжалами в зубах, переодетые графы и герцоги в черных полумасках, сгорбившись, исчезали в переулках. Улицы были пустынны и тихи. Лишь снег негромко поскрипывал под ногами. Мелькали мимо низенькие дома, провожая нас тусклым взглядом подслеповатых окон…

Но однажды мы увидели яркий свет в окне.

– Вон лампу зажгли, – сказал Андрей без особого интереса. – У исправницы…

Подле невысокого деревянного дома стояло дерево. В столбе света, падавшем из окна – почему-то он был зеленым, – иней на ветках искрился подобно стеклярусу на празднично убранной елке.

– Отчего зеленый?

– Лампа под абажуром, – пробормотал Андрей и отвернулся.

Я собирался сделать то же, как вдруг к окну подошел человек и отдернул штору.

Это был наш Петр Арианович.

Нет, он не заметил меня. Он смотрел поверх моей головы, куда-то вдаль, со знакомым, задумчиво-рассеянным выражением. Таким бывало его лицо на уроках, когда он рассказывал о северных морях.

– О! Петр Арианович!..

Он отошел от окна, позабыв задернуть штору. Комната была теперь хорошо видна. Множества карт лежало повсюду – на столе, на узкой койке, даже на полу. В углу возвышалось громоздкое сооружение наподобие чана, в котором тускло отсвечивала вода.

Что бы это могло быть?

Лампа под зеленым абажуром бросала спокойный круг света на исписанный до половины лист бумаги.