Избранные произведения - Ахмедхан Абу-Бакар

— Ты боишься меня!

— Ну что ты?

Султанат расстегнула ворот, с каким-то нервным ожесточением сняла с себя платье, бросив его на камни, сбросила туфли.

— Что с тобой? Такой ты никогда не была, — спросил Мурад.

— Не была потому, что так, как сейчас, никогда не жгло внутри… Ну что стоишь? Трус. — И она, оттолкнув Мурада от себя, бросилась в озеро. Только тугие длинные косы, как плети, взмыли в небо, где уже искрились ранние звезды. Звезды отражались в озере, колыхаясь на медленно расходившихся кругах.

Мурад оцепенел. Он, испытавший всякое в нелегкой своей жизни летчика, сейчас был растерян. Что она задумала? Что делать? И вдруг в его воображении всплыло искаженное лицо отца и тут же исчезло. Мурад закричал: «Султанат!» — и побежал, огибая выступ скалы, к пологому берегу.

— Султанат! Султанат!

— Чего кричишь? — услышал он спокойный голос. Султанат выбралась из воды и сейчас проворно распускала мокрые косы. — Иди одежду мою принеси.

— Я не мальчишка, — вспылил было Мурад, — чтоб… — и, не договорив, пошел за одеждой. — И ты не девчонка.

Султанат улыбнулась про себя: «Ничего, злись, злись, сильнее будешь любить».

За полночь раздался тревожный стук в ворота. Залаяла собака, старая, как и хозяин этой сакли Хромой Усман, мастер на все руки, лудильщик и сельский почтальон, знавший все тайны аула, хотя никто еще не уличил его в том, что он читал чужие письма. Он не спал, когда раздался стук. Ворочался с боку на бок и размышлял о том, что вот никогда не подумал бы, что человеку могут мешать спать его собственные руки. Это для Хромого Усмана было целым открытием, и это открытие отогнало сон.

— Кому это я понадобился в такое время? — недовольно проворчал он, натянул штаны и вышел во двор. Звезды сверкали на синем бархате неба, как бисер…

— Клянусь, кто бы ты ни был, если пришел набить трубку моим табаком, то зря. Считай, что ошибся…

— Дядя Усман, открой! — раздался робкий голос за воротами.

«Сказать «Хромой Усман» не решился, значит, учтивый», — подумал про себя старик.

Хозяин сакли отодвинул щеколду, похожую на бревно, и открыл ворота.

— Ах, это ты, сосед?

— Да, дядя Усман.

— С каких пор я тебе стал дядей Усманом? Как я помню, ты всегда, не стесняясь, называл меня Хромым Усманом, а то и просто Хромым бесом.

— Прости меня.

— Чего там прощать, если я на самом деле хромой. Говори, что тебе надо? Может, и тебе лестница понадобилась? А то сегодня я свою лестницу нашел у стены Ашурали. И кто ей ноги приделал — ума не приложу, — почесывая под мышкой, проговорил Хромой Усман. — Да тебя же целый год не видели, сосед, когда вернулся?

Сегодня под вечер. Почему же не приглашаешь меня в дом?

— В доме-то все спят. Посидим вот здесь, на ступеньках. Так что у тебя за дело ко мне? — Старик сел на камень и, хитро прищурившись, посмотрел на соседа.

— Простудиться не боишься?

— А мы с рождения простуженные, чего нам бояться. Вон сегодня Дингир-Дангарчу простился с солнцем. Ты выразил свое сочувствие?

— Да, — ответил гость, присаживаясь на ступеньки, — Скажи мне, дядя Усман, где моя жена?

— Дома, наверное. Где же ей быть? Ты все еще считаешь ее своей женой? — недовольно проговорил Хромой Усман.

— Что ты, старик, конечно, считаю.

— Странно, очень странно, Хасрет, — молвил Хромой Усман.

— А что случилось? Она вышла за другого?

— Нет. — Хозяин сидел, сложив на коленях руки, похожие на старую виноградную лозу.

— А что, кто-нибудь ухаживает за ней?

— Старик один все присматривается, неравнодушен. Берегись его… — Усман лукаво усмехнулся.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я разве отвечаю не серьезно? Или ты думаешь, стар Мухтадир. Старый конь борозды не портит. Ты слышал об этом?

Хасрет промолчал, а сердце почему-то защемило.

— Ее дома нет, — сказал он тихо. — Ты вручал ей мои письма?

— Ах, да, да, погоди… Я сейчас. — И старик, вспомнив о чем-то, поспешно встал и поднялся на лестницу к себе в дом.

Он был недурен собой, Хасрет Шарвели, лет тридцати пяти, а в горах до сорока лет человек молод. Красота же мужчине ни к чему, считают горцы, предпочтительнее в нем сила и выносливость, ловкость и храбрость. Род Шарвели известен всем у подножия Шалбуз-Дага своим крутым нравом и мужеством. Но откуда у них эти жесткие черные вьющиеся кудри, откуда эти густые, как перья стрижа, усы, это худое лицо? Впрочем, сила, говорят, не в мясе, а в костях. Да, он худой, словно скроен из натянутых жил. Но как этот сын высот Шалбуз-Дага оказался в горах Салатау? Любовь… да, да, это чувство в роду Шарвели считали единственно уважительным, неотвратимым, как болезнь.

…Он увидел ее на базаре в Акуша, где купил тогда коня и искал седло. Влюбившись с первого взгляда, он решил обратиться к ее дяде, у которого выросла и жила эта девушка-сирота, потерявшая еще в детстве отца и мать. И дядя ее Навруз-Муслим благословил их. Сел Хасрет со своей любимой женой на скакуна, и они ускакали в безбрежную жизнь. Небо было светлое, солнце улыбчивое, дорога широкая, и жизнь, неизведанно добрая, звала их. Остановились они в этом ауле, в ауле Чиркей, в горах Чика-Сизул-Меэр, где была старая отцовская сакля у избранницы Хасрета. Привыкли, сжились, появились у них знакомые, друзья. Она работала в ауле, а он на стройке, сначала прорабом, затем начальником отдела кадров — Как-никак строительный институт окончил.

— Вот твои письма, Хасрет. Хорошим ты был соседом, но если бы мне предложили теперь избрать соседей, то тебя бы я не захотел. — Хромой Усман спустился с лестницы к гостю и протянул ему кипу нераспечатанных писем, перевязанных шнурком.

— Ты не вручал ей? — встревожился Хасрет. — Все здесь? Все? Нераспечатанные, нетронутые? Как это понимать?

— Очень просто. Та, которую ты все еще продолжаешь называть женой, не хотела их получать. А я их сберег, складывал у себя… Ее нет, говоришь, дома?

— Нет, — чуть слышно промолвил Хасрет.

— А может быть, она перебралась в Новый Чиркей?

— И там я был, нет ее… — Голос Хасрета дрогнул, горький комок словно застрял в горле, не проглотить. «Терпение, терпение», — повторял Хасрет, сдерживая себя. Он встал, опершись о стену, подождал, пока пройдет в ногах противная дрожь. — Прости меня, что потревожил, — проговорил он, не поднимая глаз на хозяина.

— Что с тобой? — Старик забеспокоился, уловив в голосе Хасрета что-то неладное. — Успокойся, иди домой, она вернется, куда ей деться… — Усман проводил гостя и закрыл за ним ворота. — Повинись перед ней — и все тут… Только смотри без глупостей! — сочувственно наставлял старик скрывшегося за воротами Хасрета.

А тот, пройдя несколько шагов, устало опустился на землю. «Что же ты со мной делаешь? Почему так жестоко караешь меня? Да, я достоин твоей мести, но лучше ослепи меня, режь меня, убей меня, но не терзай так душу мою… Прости же меня, прости, жестокая, смягчи свое сердце, я ведь был любим тобой, я же сорвал тебя первой фиалкой на скале… Нежность моя, ласка моя!» Ему кажется, что ни один человек на земле не ведал таких мук, какие испытывал сейчас он. «Что делать? Исчезнуть, скрыться… Но ведь здесь меня знали люди, здесь обо мне говорят, кто смеется надо мной, кто сочувствует, а кто осуждает, знают, что я сам опорочил свое имя, и, если я сбегу от них, что они подумают? Был человек, и не стало, погубил себя сам, продав душу дьяволу в бутылке». Тягостные мысли одолевали Хасрета. «Нет, никуда я не убегу, никуда не скроюсь от людей, я человек, во мне мое солнце, и я должен вернуть его. Но мне нужна помощь, кто мне поможет? Люди, да будет добрым ваш сон». Хасрет встал, опираясь руками о стену, и побрел по переулкам ночного аула.

«Прощай, Дингир-Дангарчу».

Хасрет вспомнил о другом старике, об Ашурали. Он уважал его, считался с ним и теперь вспомнил о нем. Да, Ашурали, может быть, он согреет его душу, поддержит в беде, утешит.

И Хасрет пришел к Ашурали. Вот сидит он у разбуженного старика в тавхане, рядом с его тахтой — нетронутая постель Мурада, приготовленная заботливыми руками матери. Хасрет молчит, не зная, с чего начать разговор.

— А ты «поправился», Хасрет, сын Шарвели, — говорит Ашурали с превеликой неохотой, позевывая и набивая табаком свою длинную трубку. Эту трубку искусной работы привез ему из Бангладеш старший сын, капитан дальнего плавания.

— Я на девять кило похудел, почтенный Ашурали.

— Я не кило имею в виду, по весу определяют скот, когда ведут на бойню. А людей — по цвету кожи и по свежести крови. Думаю, что нелегко там тебе было…

— Не сладко…

— Еще бы, чего там сладкого, как в неволе. Это что же, вроде тюрьмы, что ли?

— Хуже. Больница. Поначалу не раз пытался подвести итог жизни, спасали. А потом привык…