Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - Рауль Ванейгем

Я не стану отрицать свою долю насилия.

В вопросе человеческих отношений не существует более или менее терпимого состояния, более или менее приемлемого бесчестья, качественное не подлежит подсчёту. Оскорбительные слова, такие как «макака» или «пархатый», неужели они более болезненны, чем слова приказов? Кто осмелится искренне утверждать это? Когда мент, шеф, власть вмешивается, отчитывает, приказывает, кто не чувствует в глубине души с ясностью переживаемой реальности, что он и есть «япошка, черномазый, китаёза»?

Каким чудесным фотороботом нас обеспечивали старые колониалисты, предсказывавшие падение в животное состояние и нищету для тех, кто считал их присутствие нежеланным! Закон превыше всего, говорит охранник заключённому. Вчерашние враги колониализма очеловечивают вездесущий колониализм власти; они становятся её сторожевыми собаками в самой эффективной манере: гавкая на все последствия бесчеловечного прошлого.

Перед тем, как попытаться стать президентом Мартиники, Эме Сезар констатировал в своей знаменитой фразе: «Буржуазия стала неспособной решать свои самые большие проблемы, которые дали рождение ей самой: проблему колониализма и проблему пролетариата». Он только забыл добавить: «потому что дело здесь в одной и той же проблеме и каждый кто разделяет их, приговаривает себя к их вечному непониманию».

4

Я прочитал у Гюи: «Мельчайшее оскорбление королю считалось утратой жизни» (История Франции); в американской конституции: «Народ является суверенным»; у Пуже: «Короли бесятся с жиру в своей суверенности, а мы голодаем в нашей» (Отец Пейнар), а Корбон говорит мне: «Народ в наше время собирает толпу людей, которым отказано в каком бы то ни было уважении» (Тайна народа). Вот, в нескольких строчках изложены все злоключения суверенности.

Монархия предполагала под именем «субъектов» объекты для своего суда. Несомненно, она стремилась смоделировать и скрыть слишком явную бесчеловечность своего господства над человечеством во времена идиллических связей. Обязательное уважение к личности короля нельзя критиковать само по себе. Оно становится одиозным из–за его права унижать подчинением. Презрение подтачивало троны монархов. Но что тогда сказать о суверенности граждан, я имею в виду: о правах, размноженных тщеславием и жадностью буржуазии, о суверенности распределяемой на каждого подобно дивидендам? Как насчёт демократически распределённого принципа монархии?

Сегодня Франция насчитывает двадцать четыре милииона «мини–королей» из которых те, что побольше — шефы – становятся такими только благодааря величине своей смехотворности. Чувство уважения деградировало до того, что находит удовлетворение в унижении. Демократизированный в общественных функциях и ролях, принцип монархии плывёт пузом вверх, подобно дохлой рыбе. Заметен лишь его самый отвратительный аспект. Его воля быть (безоговорочно и абсолютно) верховеным исчезла. Вместо того, чтобы основывать свою жизнь на суверенности, сегодня люди пытаются основать свою суверенность на жизнях других. Рабские нравы.

3 глава «Одиночество»

Para no sentirme solo

por los siglos de los siglos

Чтобы не чувствовать себя одиноким

Во веки веков, (исп.)

У нас нет ничего общего кроме той иллюзии, что мы вместе. И против иллюзии этого юридического средства существует лишь коллективное желание уничтожить одиночество (1). – Нейтральные отношения являются ничейной землёй одиночества. Одиночество – это подпись под смертельным приговором современной организации общества и его оглашение (2). 

1

Они были словно в клетке с широко открытой дверью, но они не могли бежать. Ничто не имело значения вне этой клетки, потому что ничто больше не существовало. Они находились в клетке, отчуждённые от всего, что было вне её, и не испытывали даже тени желания ко всему тому, что находилось по ту сторону решётки. Это было бы ненормально – фактически невозможно – укрыться в чём–то, не имеющем ни реальности, ни значимости. Абсолютно невозможно. Потому что внутри этой клетки, где они родились и умрут, единственным приемлемым для жизненного опыта климатом была реальность, являвшаяся просто неумолимым инстинктом, заставляющим действовать так, словно каждая вещь обладает значимостью. Только если вещи будут важными можно будет дышать и страдать. Казалось, что нет понимания между ними и безмолвными мёртвыми, что так оно и должно быть, из–за привычки действовать таким образом, словно все вещи обладают значимостью, ставшей человеческим инстинктом, причём явно навеки. Жизнь была важной вещью, и реальность была частью инстинкта, придававшего жизни хоть какой–то смысл. Инстинкт и представить себе не мог всего, что может существовать по ту сторону реальности, потому что по ту сторону реальности ничего нет. Ничего важного. Дверь оставалась открытой, а клетка становилась всё болезненнее в своей реальности, такой важной благодаря бесчисленным причинам и бесчисленным манерам.

Мы так и не вышли из времён работорговцев.

Люди в общественном транспорте, сталкивающем их друг с другом со статистическим равнодушием, несут на себе невыносимое выражение обманутости, гордости и презрения, словно естественный эффект смерти во рту без зубов. Атмосфера фальшивого общения превращает каждого в жандарма своих собственных встреч. Инстинкт побега от реальности и агрессии преследует рыцарей наёмного труда, у которых больше ничего нет для их убогих путешествий, кроме метро и пригородных поездов. Если бы люди превратились в скорпионов, жалящих самих себя и друг друга, разве что–то бы поменялось, разве люди с пустыми глазами и вялыми умами уже не стали «таинственным образом» тенью людей, призраками, и в чём–то, разве они не перестали быть людьми вообще, кроме как по названию?

У нас нет ничего общего кроме той иллюзии, что мы вместе. Конечно, предпосылки истинной коллективной жизни существуют в дремлющем состоянии в лоне самой иллюзии – нет иллюзий без поддержки реальностью – но настоящую общность всё ещё предстоит создать. Бывает, что сила лжи стирает из сознания людей грубую реальность их одиночества. Бывает, что на оживлённой улице мы забываем о существовании страдания и отчуждения. И, поскольку мы забываем об этом только благодаря силе лжи, страдание и отчуждение усиливаются; и ложь также выпускает из рук бразды правления из–за такого краеугольного камня своей поддержки. Иллюзии уходят по мере нашего страдания.

Болезнь атакует меня в той мере, в какой вокруг меня растёт толпа. Более того, компромиссы, на которые меня вынудила пойти цепь обстоятельств, торопятся ко мне навстречу, плывут ко мне в галлюциногенных волнах безликих голов. Знаменитая картина Эдварда Мунка, Крик, подразумевает для меня нечто, что я испытываю по десять раз в день. Человек, несомый толпой, который лишь один видит сам себя, внезапно начинает кричать в попытке разрушить проклятие, позвать самого себя к себе, вернуться в свою собственную шкуру. Молчаливые признания, застоявшиеся улыбки, безжизненные слова, равнодушие и унижение, которыми усеян его путь, внезапно подымаются в нём, уничтожая в нём все его желания и грёзы, развеивая иллюзию, что он не одинок. Люди прикасаются друг к другу не знакомясь; одиночество накапливается, но не становится тотальным; пустота накрывает людей в той мере, в какой увеличивается их густонаселённость. Толпа оттаскивает меня от себя самого, оставляя в моём присутствии тысячи мелких отречений.

Повсюду, сверкающая реклама воспроизводит в неоне формулу Плотина: «Все существуют вместе, хотя каждый пребывает в одиночестве». Достаточно было бы просто протянуть руку и прикоснуться, поднять глаза и встретиться друг с другом, и, благодаря этому простому жесту, всё станет близким и далёким, как по волшебству.

*

Точно так же как толпа, наркотики и чувство любви, алкоголь обладает привилегией одурманивать самые светлые умы. Благодаря ему, бетонная стена одиночества начинает казаться бумажной стеной, которую действующие лица могут разрывать по своему усмотрению; поскольку алкоголь распоряжается всем на сцене интимного театра. Щедрая иллюзия и, как таковая, ещё более мертвящая.

В мрачном баре, полном тоскующих людей, молодой человек разбивает свой стакан, затем хватает бутылку и швыряет её о стену. Никто не реагирует; ослабевший от своих усилий молодой человек позволяет вышвырнуть себя вон. И всё же каждый из присутствующих виртуально сделал то же самое. Только он один конкретизировал мысль, только он первым пересёк радиактивный пояс одиночества: внутреннего одиночества, этого отчуждения между самим собой и внешним миром, обращённого внутрь. Люди не ответили на этот жест, который он счёл говорящим сам за себя. Он остался один, как хулиган в чёрной куртке, который сжигает церковь или убивает полицейского, в согласии с самим собой, но обречённый на изгнание, пока остальные люди остаются изгнанными из своей собственной жизни. Он не сбежал из магнитного поля одиночества; он остался заблокированным в утяжелённой сфере. В любом случае, из глубин равнодушия, приветствующего его, он может расслышать нюансы своего собственного крика; даже если это откровение мучит его, он знает, что сделает это снова, в другой тональности, с большей силой; с большей последовательностью.