Самвел - Раффи

Губы Самвела побледнели, колени задрожали, в глазах потемнело, он едва нашел силы добраться до дивана и опустить отяжелевшую голову на подушки. В таком положении, охватив руками голову, он находился долгое время, чувствуя во всем теле лихорадочную дрожь. Тяжелые, как густой туман, неясные мысли проносились в его воспаленном воображении. Но вот он вздрогнул, вскочил с дивана, говоря, как в бреду:

— Мамиконяны родят и изменников… родят и героев. Когда мой дядя Вардан вместе с царевичем Тиритом восстали против царя Аршака и перешли на сторону Шапуха, мой дядя Васак погнался за ними, и, настигнув в пути, убил и Тирита и своего брата. Рука его не дрогнула, проливая кровь родича, изменившего своему царю и отечеству. А я?.. — Ему показалось, точно эти слова обожгли его уста. Не досказав, он снова упал на диван и, закрыв лицо, стал горько рыдать.

— Ах, отец, отец!.. — повторял он сквозь бурный поток слез.

Он любил своего отца, любил горячей, искренней любовью. Но любил и родину. Его воспитатели с детства внушили ему самоотверженную сыновнюю любовь — прежде всего к родине, а затем к родителям.

Дверь приемной открылась. В комнату бесшумно вошел юноша и, взглянув на молодого князя, от удивления застыл у стены.

Он походил на нарядного комнатного прислужника. На нем была пышная, сияющая всеми цветами радуги одежда. Цветная косая повязка закрывала маленькую шапочку и правую бровь; левая же бровь и часть лба оставались открытыми. По плечам рассыпались длинные золотистые пряди. Цветной пояс из тонкой ткани складками охватывал стройный стан и развевался свободными концами. Накидка и куртка сверкали яркими красками. Шаровары, мелкими сборками доходившие до колен, были перевязаны у голени цветными лентами и, спускаясь ниже, закрывали ноговицы. Роскошные чоботы, сплетенные из разноцветных шелковых нитей, были мягки, как лапы кота, и не производили при ходьбе ни малейшего шума. В левом ухе висело серебряное кольцо — отличие княжеских слуг.

Он все еще ошеломленно глядел на своего господина. Красивые голубые глаза его выражали одновременно насмешку и удивление. Почему молодой князь поднялся сегодня так рано и вышел из опочивальни неумытым и неодетым? За ним не водилось такой привычки. Слуга ухмыльнулся про себя, полагая, что если его всегда такой веселый господин вдруг загрустил и лежит, уткнувшись лицом в подушку, значит он чем-то удручен.

Так он понимал виденное. Желая как-нибудь привлечь внимание князя, он подошел к собаке и наступил ей на лапу.

Собака зарычала от боли.

Князь поднял голову.

— Это ты, Иусик?

— Я, господин, — ответил слуга кланяясь. По установленному обычаю, слуга не мог первым обратиться к своему господину и должен был молча ожидать приказаний. Обычно в этот час Самвел умывался и одевался.

Иусик ждал, пока господин соблаговолит потребовать воды, но молодой князь продолжал лежать, не говоря ни слова.

— Знает ли господин мой, что в эту ночь произошло в замке? — спросил Иусик с хитрой усмешкой, желая рассеять грусть господина.

— Что произошло?

— Мыши отгрызли у Папика бороду. (Речь шла о привратнике замка). Вчера вечером, — продолжал юноша, — он чисто вымылся, умастился и отправился в гости к своему зятю. Оттуда приплелся пьянехонек, крепко заснул и даже не заметил, как мыши поужинали у него на подушке.

Князь посмотрел в неспокойные, горящие глаза молодого слуги и строго произнес:

— Это твои проказы, озорник?

— Да нет, бог свидетель!

— Поклянись моей головой!

Юноша, покраснев, умолк.

— Смотри, чтоб эти глупости больше не повторялись.

Шутка не удалась.

— Что же мне было делать?.. — промолвил юноша, смущенно опустив голову. — Притащился пьяный и заснул. В замок ночью прибыл человек, а он даже не почесался.

— Какой человек? — спросил князь настороженно.

— Гонец. Я ему открыл ворота; ой прошел прямо к княгине.

— Ты не спал?

— Я всю ночь не спал…

При этих словах юноша покраснел еще сильнее.

— Опять, видно, возле «ее» дверей томился? — спросил князь смягчаясь.

— Мне ли таиться перед моим князем?.. Так и было…

Юноша был влюблен в одну из служанок княгини, матери Самвела. Князь знал об этом. Проделка с бородой старика-привратника была одним из последствий этой влюбленности. Старик-привратник мешал ночным похождениям влюбленного. Но князь оставил эту тему и перешел к другой.

— Ну, а гонца ты узнал?

— Сатану узнать не трудно.

— Кто же это?

— Воскан Парехский. Тот самый, что убил свою жену и взял жену родного брата. Он привез письмо от старого князя.

— Он все еще у княгини?

— Нет, он передал письмо, они изрядно поговорили, и он отбыл до рассвета. Я же и выпускал его из замка.

— Об этом никому ни слова. Понял?

— Я глух и нем.

Наивному и веселого нрава Иусику не раз удавалось изгонять печаль из души порой охваченного тоскою господина и рассказами о своих проделках над обитателями замка довольно часто увеселять молодого князя. Но в это утро он был недоволен своими шутками: его господин по-прежнему был печален, опять погрузился в мрачные размышления.

Не очень-то много узнал Самвел от слуги относительно гонца. Одно лишь его заинтересовало: отчего мать так поспешно удалила его? Обычно гонец оставался в замке до получения ответа на привезенное письмо. Что же теперь заставило мать отослать гонца и укрыть его в отдаленном от замка селе?

Он обратился к прислужнику:

— Иусик, не можешь ли ты заранее разузнать о новом приезде гонца к княгине?

— Могу! — с уверенностью ответил юноша.

— У кого?

— У «нее». «Она» мне обо всем расскажет. — Речь шла о служанке княгини, пылко любившей Иусика.

— И можешь узнать, о чем будут говорить княгиня и гонец?

— И это могу.

— Каким образом?

— Скажу «ей». «Она», как бес, всюду пролезет: подслушает и все расскажет.

— Но «она» не должна знать, что это делается по моему приказанию.

— Иусик не дитя, он все понимает.

— А если «она» разболтает?

— «Она» не такая девушка. Велю ей: «молчи», и она будет нема.

Прибывший к княгине гонец был одним из танутеров[13] Тарона. Его тайный разговор с княгинею мог бы многое объяснить Самвелу, и потому именно он интересовался этим.

Солнце стояло уже довольно высоко над горизонтом, и его теплые, золотистые лучи заливали комнату князя. Он поднялся с дивана и приказал юноше подать воды для умывания.

Князь прошел в опочивальню. Там на полу был разостлан мягкий дорогой ковер. Слуга накрыл его куском тонкотканного полотнища. Князь, поджав ноги, сел на подстилку. Это делалось для того, чтобы не забрызгать ковер. Затем слуга накрыл колени князя белым холщевым передником и поставил перед ним серебряный, художественной работы таз с резными краями, напоминающими тупые зубья пилы. Таз был накрыт плоской сеткой, а мелкие отверстия сетки разукрашены узорами. Использованная вода через сетку стекала в таз, и умывающийся, таким образом, не видел грязной воды. Иусик, встав на колени перед князем, правой рукой лил воду из серебряного кувшина, изображавшего павлина с широко раскрытым хвостом, а в левой держал маленькую серебряную чашечку с душистым мылом. Ручками кувшина служили крылья павлина, а вода лилась из его клюва. Павлин был любимой птицей рода Мамиконянов и служил им напоминанием об их прежней родине — Китае.[14]

Окончив умывание, юноша отставил таз и кувшин и чистым полотенцем, перекинутым через плечо, насухо вытер лицо, шею и руки князя. Затем достал гребень из слоновой кости и стал расчесывать ему голову. Голова князя была кругом выбрита, и только с макушки спускались длинные черные пряди; на самой макушке также был выбрит маленький кружок величиною с монету. Расчесав волосы, Иусик хотел натереть голову благовониями.

— Не надо, — сказал князь.

Юноша удивился. Никогда еще не бывало, чтобы князь оставил свои волосы не умащенными.

«Мне надо скрыть свою печаль», — подумал князь и разрешил слуге продолжать обычный убор.

Умастив голову, Иусик собрал толстым узлом все волосы на макушке, а концы спустил на уши и шею свободными прядями. Затем он занялся головными украшениями. Они состояли из тиары, покрытой красивыми вышивками, и разноцветной шелковой повязки. Этим увяслом он обвязал тиару. Спереди к повязке, на лбу, он прикрепил серебряный полумесяц, испещренный таинственными знаками. Две тонкие цепочки, пристегнутые к рогам полумесяца, окружали повязку и скреплялись на затылке серебряными застежками. На каждой из застежек сверкал крупный драгоценный камень. Оставались еще глаза, которые следовало подвести черным порошком сурьмы. Юноша достал из-за пазухи маленькую кожаную сумочку, взял тонкую заостренную золотую палочку, поднес к губам, подышал на нее, чтобы она сделалась влажной, и опустил в порошок. Палочка покрылась тонким слоем черной пыли. Он начал накладывать сурьму на глаза. С большой осторожностью искусными движениями пальцев он водил палочкой по векам, пока они не окаймились черными линиями.