Капитал Российской империи. Практика политической экономии - В. Галин

Однако и это было уже паллиативом, перед лицом стремительно растущего населения. Сам П. Столыпин, выступая в Думе, указывал на полную безрассудность передела: «поголовное разделение всех земель едва ли может удовлетворить земельную нужду на местах…, придется отказаться от мысли наделить землей весь трудовой народ и не выделять из него известной части населения в другие области труда. Это подтверждается из цифр прироста населения… Россия, господа, не вымирает; прирост ее населения превосходит прирост всех остальных государств всего мира, достигая на 1000 человек 15 в год… Так что для удовлетворения землей одного только прирастающего населения, считая по 10 дес. на один двор, потребно было бы ежегодно 3 500 000 дес.»{93}. Таких запасов свободной пахотной земли не было даже в огромной России. «Эта цель в России недостижима, — подтверждал немецкий исследователь М. Вебер, — статистика не оставляет на этот счет никаких сомнений. Нужного количества земли попросту нет»{94}.

Но даже нехватка земли была еще половиной беды, настоящая проблема заключалась в том, что перед П. Столыпиным стояла задача резкого повышения эффективности сельскохозяйственного производства{95}. Ее решение, утверждал П. Столыпин, возможно только на базе перехода к частному землевладению. Кроме этого «крепкий личный собственник», по мысли П. Столыпина, являлся бы «преградой для развития революционного движения»{96}. Идея была реализована в законе от 9 ноября 1906 г. «В основе этого проекта положен принцип индивидуального пользования… весь проект основан на том лозунге, который с цинизмом был высказан Столыпиным в Государственной думе, что этот крестьянский закон создается не для слабых, — т. е. не для заурядного крестьянства — а для сильных… мне мнится, — писал С. Витте, — что… последуют большие смуты и беспорядки, вызванные именно близорукостью и полицейским духом этого нового крестьянского закона. Я чую, что закон этот послужит одной из причин пролития еще много невинной крови»{97}. Замечание С. Витте оказалось буквально пророческим:

За время столыпинских реформ в руки 2,5 млн. сильных семейств, перешло более половины общинной земли России. А около 15 млн. крестьян (по данным Мосальского), оказались вынуждены искать приработок на стороне[10]. «Куда денет г. Столыпин эту страшную армию все растущего пролетариата? — восклицал князь Михаил Андроников. — Какой работою он ее обеспечит и где даст приют?». Ответом на этот вопрос может служить замечание генерала Ю. Данилова: «… те, кто остался на обочине бесспорного социально-экономического прогресса, инициированного реформами, сотни тысяч безземельных озлобленных крестьян, скитающихся на просторах империи, поставляли рекрутов в “армию нового социального взрыва”»{98}.

Попытка переселения крестьян в Сибирь, закончилась тем, что из 3,7 млн. человек переселенных за 1906–1914 гг., лишь половина основала там хозяйство, а треть вообще вернулась в европейскую Россию{99}. Мало того, по словам А. Кауфмана, «оказалось, что Сибирь не так уже многоземельна, чтобы утолить земельный голод все беднеющего и все размножающегося крестьянства, и не в силах не только питать, но даже и приютить миллионы переселенцев, которым нечем жить и в России»{100}. Подводя итоги, А. Кауфман в 1915 г. писал: «Переселение должно быть вычеркнуто из числа средств разумного воздействия на крестьянское землепользование и хозяйство… И, во всяком случае, следует твердо помнить, что переселение не может ни на йоту ослабить переживаемый нашим крестьянством кризис»{101}.

Переселение не только не смягчило проблемы, а наоборот породило новую: о царящих среди «обратных переселенцев» настроениях свидетельствовал в своей брошюре сибирский чиновник А. Комаров в 1913 г.: «Возвращается элемент такого пошиба, которому в будущей революции, если таковая будет, предстоит сыграть страшную роль… Возвращается не тот, что всю жизнь был батраком, возвращается недавний хозяин, тот, кто никогда и помыслить не мог о том, что он и земля могут существовать раздельно, и этот человек, справедливо объятый кровной обидой за то, что его не сумели устроить, а сумели лишь разорить, — этот человек ужасен для всякого государственного строя»[11].

Видный экономист А. Мануйлов, член ЦК либеральной партии кадетов, на Аграрном съезде в мае 1905 г. указывал на главную причину растущего напряжения: в «России есть место только для полутора миллионов хозяйств… 32 млн. работников избыточны. Как бы ни была приблизительна эта цифра, — отмечал М. Вебер, — вполне очевидно, чем грозит деревне последовательное внедрение капитализма в сельское хозяйство»{102}. Но это было только началом, предупреждал М. Вебер: «технически оптимальные размеры хозяйства намного превышают среднюю площадь крестьянского надела; на обширных пространствах с производственно-технической точки зрения значительный избыток рабочей силы обнаружится именно тогда, когда произойдет переход к «капиталоемкому» ведению хозяйства»{103}. М. Вебер считал, что «на обширных пространствах России в деревне лишь одна пятая рабочей силы может себе найти применение, даже для нормативного обеспечения продовольствием собственных нужд{104}. «При данном уровне техники экономически целесообразно использовать 21–23% наличной рабочей силы, — отмечал немецкий экономист, — остальные 4/5, кое-где и больше, остаются невостребованными»{105}.

П. Столыпин не смог переломить тенденции роста количества «лишних рук»[12]. Во время столыпинских реформ абсолютная численность населения росла даже быстрее, чем в предшествующее время[13]. И все это растущее избыточное население было в основном молодым: в 1910 г. в России на долю молодежи до 19 лет приходилось 48,4% всего населения (во Франции 34,6%, Швеции 41,9%, Англии 42,4%){106}. Уже только одно сочетание огромной избыточности и молодости населения само по себе превращало Россию в гремучую смесь, для взрыва которой было достаточно лишь малой искры… На эту данность указывал и Дж. Кейнс, по словам которого, накануне Первой мировой войны, на экономику России давила «растущая масса людей, оккупировавшая седьмую часть земной поверхности»… «Россия нестабильна снизу из-за разбухания населения…»{107}.

Поиск путей выхода из демографического тупика, в котором оказалась Россия в начале XX века, отражает обращение к зарубежному и историческому опыту выдающегося политэкономиста того времени С. Булгакова:

«Платон, в целях уничтожения раздоров и борьбы за свое и чужое в качестве одной из главных мер требовал радикального насильственного регулирования численности населения достигаемого за счет тотального регламентирования процесса воспроизводства. Не желавших подчиняться этим законам оставалось одно — умереть»{108}. Аристотель только констатировал проблему, но не предлагал путей для ее решения: «Можно думать, что скорее следует определить деторождение, чем имущество, так чтобы рождений было не более определенного числа… Если оставить вопрос без внимания, то результатом такой неопределенности, как действительно во многих государствах и бывает, должна быть бедность граждан, а бедность производит беспорядки и злодейства»{109}.

Не случайно «Утопия», утверждал Т. Мор, может существовать только при строго определенном количестве ее жителей, излишек должен был принудительно выселяться в колонии расположенные за пределами «Утопии»{110}. Англия хоть и не была «Утопией», но строго следовала этой рекомендации на протяжении почти двух столетий. Ф. Кенэ прокладывая дорогу Т. Мальтусу, отмечал, что население в своем стремлении к увеличению упирается в барьер достигнутого уровня развития производительных сил{111}.

А. Смит указывал, что если бы спрос на труд сократился бы, «то заработная плата упала бы до такой дешевизны, при которой рабочие впали бы в самое несчастное существование. Многие из них не могли найти бы себе работу даже при самых тяжких условиях, они принуждены были бы умереть с голоду или искать себе пропитание в нищенстве, а то, пожалуй, и в преступлении. Скоро нищета, голод и смертность опустошили бы рабочий класс, а от него перешли бы и на другие классы, пока количество населения не достигло бы опять такого размера, при котором оно могло бы как-нибудь существовать…»{112}. «Все породы животных, — констатировал А. Смит, — размножаются в зависимости от имеющихся налицо средств пропитания, и нет такой породы, которая размножалась бы выше этих средств. В развитых же обществах недостаток средств существования может положить предел размножению людей только самых низших классов народа, и такое явление возможно лишь при одном условии — истреблении большей части детей, рождающихся от плодовитых браков в этих самых классах»{113}.