За семнадцать дней до апpельских календ - Тимофей Алешкин

Война — мужское дело и в Египте, и в Риме, и для Клеопатры было не внове сидеть и ждать, пока мужчины выясняют, кто из них сильнее. Сама она уже сделала все, от нее зависящее — выбрала того, который умнее, и до сих пор не пожалела об этом. Оставалось только сдерживать зевоту и представлять себя на месте Цезаря. «А когда наговорятся, Антоний, наверное, все-таки нападет на заговорщиков на горе».

Что-то мешало ей сидеть спокойно, что-то было неправильно… Мячик докатился до стены… Постоял мгновенье… Медленно покатился обратно… «А на горе здесь крепость. А у Антония…» Она поняла наконец, что было неправильно. Вскочила, выбежала в соседнюю комнату и приказала одному из ожидавших у дверей рабов-чистильщиков:

— Иди и приведи сюда Литавикка. Быстро.

Проснулся он только утром. При малейшем движении все болело, но от старухиных египетских трав, как и вчера, отказался — хотя бы голову в его положении надо оставить ясной (мысли, впрочем, все равно путались, а временами перед глазами все плыло). Оказалось, однако, что Антоний уже сам все разумно устроил. Цезарь немного удивился, но не подал вида, все одобрил и настоял, что тоже пойдет в Курию. Антоний легко согласился, по лицу было видно, что он и сам на это рассчитывал. Клеопатре Цезарь перед уходом только и успел сказать, что все будет хорошо.

Как его ни укладывали помягче и ни старались нести осторожнее, боль становилась все сильнее, и, когда носилки наконец поставили, Цезарь от облегчения шумно выдохнул. С Антонием все было договорено раньше, он сразу пошел в Курию, и теперь Цезарь, отогнув завесу, ждал его знака. «И там, откинув полог, я восстану из мертвых. Тартар, как в трагедии. И ко всему еще носилки бабские… Ох, ну и песенки же про меня будут петь — еще пожалею, что не умер». Один из центурионов, стоявших вокруг носилок («Из Пятого, бывший примпил[7], зовут Гай Каррина, ушел из легиона прошлой осенью, получил надел в Кампании»), наклонился и спросил:

— Император, что делать с вон той толпой? Может, ударим первыми?

Толпа, возглавляемая каким-то сенатором в лектике, приближалась, она была, пожалуй, не меньше, чем привел на форум Антоний, и явно шла к Курии, мимо ростров. Там были одни мужчины, и… да, точно, все вооруженные. Ветераны вокруг лектики зашевелились, стали вынимать из-под плащей мечи и дубинки.

— Постойте, — проскрипел Цезарь, подняв согнутую в локте руку. Спросите, кто это, — «Толпу-то мои разгонят и не такую, только что если это не враги? С Капитолия же никто пока не спускался».

— Кто идет? — крикнул по-лагерному Каррина.

— Квинт Фабий и с ним род Фабиев! — лектикарии по знаку сенатора приблизились, а толпа остановилась. Сенатор оказался седенький старикашка с замотанной тряпками рукой и тоненьким голоском. — Для защиты республики от изменников! А кто вы такие?

— Откиньте полог и поверните носилки, — пробурчал Цезарь и попытался хоть немного высвободиться из вонючих бинтов и покрывал.

— Здесь Император Гай Юлий Цезарь и его люди, — как мог громко ответил он. Старичок сморгнул, но остался невозмутим. Сразу ловко слез с носилок и подошел ближе. Сощурившись, всмотрелся.

— Слава богам, спасшим тебя для республики, диктатор, — обернулся к своим. — Кричите: «Слава Цезарю!» — и снова к Цезарю: — Я думал, что негодяи убили тебя, Цезарь. Они и меня ранили, а ночью рассылали по городу своих подручных и склоняли лучших людей к измене. Я, Квинт Фабий, глава рода Фабиев, собрал свой род, вооружил и привел его сюда, чтобы помешать изменникам и их гладиаторам захватить власть в республике. Теперь приказывай.

«А ведь хрыч, да еще из самых вредных. Ведь в Тибр мечтал его сбросить». Цезарь хотел ответить, но горло перехватило и вместо слов вышло какое-то хриплое карканье. Он закрыл рот, собрался с силами и начал снова. Опять плохо, но на этот раз хотя бы понятно.

— Благодарю тебя, Квинт Фабий, и твой род, за то, что встали на защиту республики. Рим не погибнет, пока у него есть такие граждане. Вставайте пока рядом со мной. Гладиаторы близко, и надо быть наготове. Подчиняться будете консулу Марку Антонию, — «Наконец можно замолчать. Боги, как я мог говорить когда-то в суде часами? Кто это там орет? А, Фабии… Толпа. Половина разбежится еще до боя. Вот этот с мальчишкой, например. Но другая половина может быть полезной — солдаты среди них, похоже, есть. Опять Фабии?.. нет, это знак от Антония».

— Гай, ты и еще семеро, понесете мои носилки. Остальные оставайтесь здесь и ждите, пока не выйду я или Антоний. Старшим остается Авл Нумерий. Идемте со мной, почтенный Квинт Фабий. Сейчас мы кое-кому покажем, хе-хе, претексту[8].

Речь Цицерон произнес до конца, и никто ему не помешал. Антоний так и стоял у входа, опустив руки. Когда Цицерон закончил говорить и сел, некоторые сенаторы захлопали. Другие стали негромко переговариваться. Большинство молчало. Антоний вышел на середину зала, махнул перед собой сжатым кулаком.

— А теперь скажу я. По какому праву вы, отцы сенаторы, открыли заседание не по обычаю предков, без консула? Почему вы безропотно слушаете речи изменника? Почему спокойны, когда республика на краю гибели?

Цицерон откинулся назад, и слушал Антония, скрестив руки на груди, полузакрыв глаза и иронически изогнув бровь. «Что ж, давай, пьянчужка, скажи нам, отчего мы так плохи. Вот как? Измена? А может, просто не надо было пить на ночь столько неразбавленного? Вон и глаза красные. А так неплохо, удивительно неплохо для солдафона. Разбойники? Гладиаторы? Ответим, на все сейчас ответим. Но каков напор! Но на что только он еще надеется? Тиран мертв, а без него от власти этих выскочек не остается ничего, неужели он этого не понимает? Даже так? Нас пугают? И что же ты нам сделаешь?» Цицерон слегка приподнялся и крикнул:

— Позор! Горе республике, которой правят такие консулы!

Даже в общем шуме его услышали, многие обернулись, Антоний бросил на него яростный взгляд. С непроницаемым лицом Цицерон сел.

— И все, кто участвовал в измене, ответят! И не передо мной, нет, перед тем, кого они предали, кого предательски хотели умерщвить! — Антоний умолк, тяжело дыша, обернулся к дверям. В зал попарно входили ликторы[9].

«Шесть, семь, восемь… Боги, что он себе вообразил?! Что может сам себя сделать диктатором?» Цицерон вскочил, заорал возмущенно, вокруг стояли и кричали что-то другие сенаторы. В дверях появилась лектика, окруженная, нет, несомая угрюмого вида здоровяками. Женская. Антоний, лицо довольное, сказал что-то, ликторы отсалютовали. Сенат недоуменно запритих. По рядам побежал неуверенный шепоток: «Цезарь… Цезарь.» Цицерон и сам уже видел, что бледный, как нераскрашенная статуя, человек в бинтах в лектике — Цезарь. «Как… Почему? Они же писали… И все говорили… Что теперь будет? Со мной… с нами? И с республикой?»

Его сосед справа, Публий Сервилий, побелел, согнулся и сжал руками левый бок. Человек на носилках растянул тонкие губы в улыбке. Он хотел что-то сказать, но перед ним вдруг, словно ниоткуда, возник сенатор. Торопливо, не глядя, прошел мимо, ближе к скамьям. Попилий Лена.

— Отцы сенаторы, я прошу слова. Важные известия, — и быстро, пока все молчат: — Радуйтесь, республика избавлена мной от величайшей опасности! Солдаты, верные убитому тирану, ушли от Города! Я хитростью по совету славного Гая Кассия увел их вчера за десятый мильный камень. Приспешники тирана лишены мною главного орудия! — замолчал, довольный. В зале наступила тишина. Публий Сервилий рядом громко хватал воздух широко открытым ртом. Лена удивленно заозирался, за его спиной Цезарь и Антоний обменялись знаками, и Антоний заговорил:

— Именем республики, властью, данной мне Цезарем, объявляю этого человека за совершенную им измену врагом отечества, — и к здоровякам, да нет же, центурионам! — Казните его.

Двое сразу схватили задергавшегося Лену за руки, третий достал из-под плаща меч.

— Да не здесь же, выведите на Форум!

Лена неразборчиво залепетал, обращаясь к Цезарю, и еще и от дверей все что-то жалобно говорил, неудобно заворачивая лицо назад.

У Цицерона все закружилось перед глазами. Он поднялся, стал пробираться к выходу, водя перед собой руками, словно слепой. В голове крутилась почему-то одна мысль: «Домой! Скорее домой!» Ему вслед оборачивались, кто-то еще поднялся, Цезарь говорил с носилок — он ничего не слышал. Вышел на улицу, вдохнул свежего воздуха… стало немного легче. В толпе у дверей различил знакомое лицо… отпущеник Сервилия. Махнул рукой назад:

— Иди… твоему господину плохо, — сам зашаркал вперед, к носилкам.

С самого утра, едва небо чуть посерело, на Форум начали сходиться люди. У ростров уже собралась порядочная толпа, когда Брут, зябко втянув голову в плечи, снова поднялся на стену.