ЛюБоль - Ульяна Соболева

полетел на землю и упал неподалеку от забора. Я бросился к нему, перепрыгивая через острые камни. Подошел к несчастной птице, которая конвульсивно вздрагивала…еще живая. Я не чувствовал жалости, только триумф и презрение. Триумф – потому что смог его подстрелить, а презрение – потому что он позволил себя подстрелить. Черные глаза коршуна, казалось, сверлят меня насквозь ненавистью. Я наклонился, глядя, как коршун подергивает лапами, подыхая.

– Никогда не бери то, что не принадлежит тебе, – сказал я птице и повернулся к сестре, она махала мне рукой, – за это приходится дорого платить. Всегда.

– Ману! Они заметят тебя!

Словно в ответ на её слова послышались громкие голоса, к нам приближалась охрана. Я бросился бежать вдоль забора, а Дея спряталась в гуще деревьев.

Отдаляясь от погони, спустился к воде и застыл, забыв о том, что за мной гонятся. На том берегу реки я увидал девчонку, и меня пригвоздило к месту.

Наверное, всё дело в её волосах, они завораживали, бордово-красные, развевались на ветру, как кровавое знамя, и окутывали гибкое девичье тело густым покрывалом. Девчонка, наверняка, думала, что её никто не видит, она что-то напевала тонким голосом и окунала в воду стройную, обнаженную до бедра ногу. Какая ослепительно белая у неё кожа! Отливающая перламутром, она контрастирует с ярко-зеленым купальником. Я судорожно сглотнул и сжал челюсти.

Меня парализовало, даже в горле пересохло, когда она встала на камнях в полный рост. Нас разделяло несколько метров бурлящих вод, но мне был хорошо виден каждый изгиб стройного тела. Идеальная, совершенная и каким-то невероятным, непостижимым образом настоящая. Смотрел на её лицо, и мне казалось, что я слепну.

Бирюзовые глаза девчонки в удивлении широко распахнулись, когда она заметила меня. Слишком красивая. Никогда раньше не видел таких. Не похожа на темноволосых и смуглых цыганских женщин, к которым я привык. Не то, чтобы других не видел, когда учился…видел. Просто она не такая.

Время остановилось, застыло там, где горизонт пожирал солнце, и оно, умирая, окрашивало небо в ярко-красный, как волосы девчонки, цвет. Она не уходила, смотрела, а потом улыбнулась, и я вздрогнул. Меня затягивало в эти яркие глаза, в эту улыбку, как в болото. Где-то в глубине сознания я понимал, что она по другую сторону и там останется навсегда. Нас разделяют не только воды этой реки, а пропасть, самая настоящая бездна, которая только может пролечь между цыганом и городской, белой девчонкой. Это и есть болото, от меня зависит ступить в него или обойти. Обойти? Черта с два. В грязь и захлебнуться, но попытаться доплыть до неё. Потому что я так хочу. Ману Алмазов никогда и ни в чем себе не отказывает!

Тогда я даже не думал, что через месяц не смогу себе представить хотя бы один день без нее, а через полгода готов буду убивать любого, кто мне помешает быть с ней, что буду жить нашими встречами и мечтать прикоснуться к её волосам хотя бы кончиками пальцев. Но едва пытался приблизиться – девчонка пятилась к забору, и я останавливался, боялся, что она уйдет. Да, я, б*ядь, боялся, что никогда не увижу её, а это было невозможно. Потому что знал – она мне необходима, как воздух или вода. Чувствовал зависимость, как от наркоты. Героина или кокаина…только тут подсел даже не с дозы, а просто увидел, сука, и я уже там. Уже в каком-то нереальном пекле.

Я не спал ночами, снова и снова пробираясь к реке, следил, как одержимый, за воротами. Я хотел знать, кто она, как зовут, почему живет в Карпатах неподалеку от Огнево…где расположились цыганские поместья. Неподалеку от границы, в глуши. Где кроме церкви, леса и цыганского табора с глухими деревеньками и нет ничего. Никакой цивилизации.

Я хотел приблизиться к ней…Хотел и понимал, что это невозможно, потому что девчонка по ту сторону двух миров, и в любой момент может начаться бойня с гаджо*(так цыгане называют чужаков, не имеющих кровного отношения к ромалам).

С Лебединским, возомнившим себя местным царьком и стремящимся выжить нас из наших домов, потому что неподалеку находятся соляные шахты, а также рядом с ними граничит его лесопилка…которую он хочет расширить, а мы, ромалы, ему мешаем.

Я дал ей имя. Шукар. Красивая. На цыганском. Близко к сахарной на ее языке. У меня дома говорили на двух языках. На нашем родном и на том, что понимала эта красноволосая девчонка.

Она приходила вместе со мной, иногда уже ждала там, а иногда ждал её я и сжимал в ярости кулаки, если ждать приходилось слишком долго, но она всегда приходила. Мы не сказали друг другу ни слова за несколько месяцев, и я даже не знал её имени, но мне было наплевать. Смотрел и понимал, что нахрен не нужны слова – мне бы волос её коснуться, зарыться в них пальцами и в глаза вблизи посмотреть. Утонуть на их глубине с камнем на шее весом в мою непонятную одержимость. Возвращался домой и есть не мог, кусок в горло не лез. На шлюх не смотрел, девок гнал. Иногда драл остервенело, слышал, как орет подо мной, а сам кайфа не получал. Кончал, а перед глазами она, и от понимания, что с ней – никогда, выть волком хотелось. Ни одна на неё не похожа. Ни у одной нет таких волос и таких глаз. Ни у наших, ни у этих…чужих. Нет такой, как моя Шукар. Но моей она никогда не станет. И вражда между нами лежит многовековая. Моей красноволосая и такая чистенькая, белая девочка никогда не станет. Не дадут ей с грязным цыганом. А мои…мои никогда не впустят ее в нашу семью. Разве что в табор. Но она сгинет там от таборной жизни. Да и не пойдет никогда. Кто я, и кто она. Сколько бы золота и денег не было у моего отца, между нами всегда будет адская пропасть.

– Опять к белой своей сучке ходил? – спрашивала Дея и хмурила густые черные брови.

– Ходил, – мрачно отвечал я, вспоминая, как девчонка снова пятилась к забору, когда я ступал в воды реки в жалкой надежде приблизиться. Зачем приходит ко мне, если боится? Можно подумать, для меня проблема переплыть три метра, чтобы добраться до нее. Если я захочу, меня не остановит ни один охранник в ее гребаном каменном мешке. Но мне было мало хотеть – мне было нужно, чтобы она хотела.

– Надо отцу рассказать, где ты лазишь по вечерам. Пусть