Крепость бессмертных - Святослав Славчев

Заклинатель, кажется, доволен ходом дела, ибо крестится дважды и трижды подряд.

- Теперь ты мой, лукавый! - бубнит он. - Мой!

И тогда, не знаю почему, меня начинает разбирать смех. Нервный, почте сводящий с ума смех. Никто, никто со мной ничего не может поделать! Я никому не принадлежу! Я - человек будущего! Я… Смех застревает в горле.

Я - Мефистофель.

А он, Фауст, стоит у стола и взирает на меня как на свою добычу, в то время как я пытаюсь снова и снова оценить обстановку. Для него я Мефистофель. Что бы я ни говорил, как бы ни изъяснялся, для него я посланец дьявола, если не сам дьявол. Стало быть, поэтому Сибелиус сказал, что я должен предложить ему бессмертие!

- Довольно мудрствовать! - говорю я. - Приблизься, Лучиано!

Он выходит из тени, теперь я могу рассмотреть его лучше. Он моложе меня. Длинное бледное лицо. Черные волосы обрамляют ввалившиеся щеки, ниспадая на плечи. Тонкие, крепко сжатые губы, пергаментная кожа. Но глаза! На почти прозрачном лице пылают темные решительные глаза. Трудно отделаться от ощущения, будто кто-то другой помещен в это исхудавшее тело и смело смотрит на меня изнутри, как в дырку занавеса. Такой вполне мог позвать сатану, и он, видимо, решился.

- Я не отпущу тебя, лукавый! - торжествует Лучиано. - А ежели отпущу - только при условии, лукавый!

Ах вот оно в чем дело! Теперь осталось лишь заключить договор о купле-продаже души, и готов эпизод для мрачной старинной хроники.

- Изреки условие!

- Я хочу, чтобы ты вывел меня из сей обители!

- Почему?

Не к лицу, конечно, вестнику дьявола задавать столь глупые вопросы, но надо же как-то сориентироваться, черт возьми. Однако Лучиано воспринимает мой вопрос иначе.

- Ты искушаешь меня, лукавый! Ибо знаешь: вскорости они придут за мной, еще сей ночью!

- Хорошо, - говорю я. - Однако я хочу, чтобы ты постиг истину. Посему запомни: не ты меня воззвал из бездны мрака, а я сам явился сюда, по собственному разумению.

Конечно, он мне не верит, и он прав. В сущности, что есть причина и что - следствие? Какая разница, вызвал меня Лучиано заклинаниями или я сам свалился сюда с холма в выжженной пустыне? Каждый раз взывая к будущему, даем ли мы себе отчет, что гам, в зыбких его очертаниях?

- Заклинаю тебя, выведи меня отсюда! - упорно твердит Лучиано.

Делать нечего, придется что-то предпринять. Для начала я решаю осмотреть келью. Лучиано, не шелохнувшись, следит за каждым моим движением. Ясно одно: отсюда нет выхода. Окованная дверь плотно закрыта, а у двери наверняка стоит стража. Допустим, он узник. Но почему тогда, если он осужден, ему оставили всю алхимическую амуницию? Огнище. Дым поднимается вверх, в узенькую трубу. Надо быть действительно сатаной, чтобы оседлать метлу и вылететь вон. А Лучиано, кажется, ожидает от меня именно таких действий.

Страшно хочется курить, хотя бы одну затяжку. Не выдержав, я вытаскиваю портсигар, щелкаю зажигалкой и с наслаждением выпускаю струю дыма. Наконец-то я обрел нечто реальное в нереальном мире!

А это что за шум? Я опускаю руку в карман. Лучиано смотрит на меня с изумлением, граничащим со страхом. Оно и понятно: сигарета и кольца дыма, источаемого мною, - такое для средневекового обывателя не шутка. За дверью слышен скрип засова, кажется, ее намереваются открыть.

Я вытаскиваю пистолет и спускаю предохранитель. Мне не хочется стрелять, но кто знает, как сложится ситуация. Дверь протяжно скрипит и наконец широко распахивается.

Их трое. Впереди маленького роста кривой урод с короткой веревкой в руках. У него огромная голова и широко расставленные глаза, он держит веревку обеими руками, точно палач, и мерзко кланяется на ходу. Рядом с ним пытается войти высокий стражник с зажженной лучиной. Позади в тени скрывается еще кто-то завернутый в плащ. Лицо его скрывает надвинутый на глаза башлык.

Кривой уродец совсем близко. Стражник поднимает повыше лучину, пытаясь разглядеть Лучиано.

И видит меня.

Стражник на мушке пистолета, с уродом справиться и того легче. Но прежде чем я опускаю палец на спуск, раздается дикий животный рев. Стражник роняет зажженную лучину, бежит к двери, сталкивается с гномом, они падают, второпях подымаются, - несутся вверх по каким-то каменным ступеням. За ними как тень следует третий, в капюшоне.

В два прыжка я оказываюсь у двери, поднимаю горящую лучину.

- За мной, Лучиано! Быстро!

Мы выскальзываем из кельи в неизвестность, поджидающую нас обоих за порогом.

Я потерял представление о времени - вероятно, это главное свойство всех, кто возвращается или возвращен в прошлое.

С той ночи, когда я вывел Лучиано из кельи, минуло всего два-три месяца, но мне кажется, прошли годы. Мысленно я то и дело возвращаюсь к доктору Деянову, затерянному в знойных песках будущего. Он продолжает колесить по оазисам на видавшем виды “форде”, перебранивается со строптивым Гансом и каждый вечер неизменно возвращается на станцию, которая стоит все на том же месте, на том самом месте, где и стояла всегда. Я даже уверен: двинься в путь отсюда - и непременно когда-нибудь доберусь до Бахира, застану Ганса во дворе станции, Ганс будет все так же копаться в машине, а в окошке все так же будет маячить силуэт сестры Дороти.

Бесполезные мысли. В медицине описаны случаи фантомных болей, когда болят пальцы ампутированной конечности. Сознаешь: рука давно отнята, ее нет и в помине, а она болит. Вот и меня преследуют фантомные боли - отрезанные воспоминания грядущего.

Кто я, наконец? Человек далеко впереди брезжущих времен, к тому же бессмертный. А ведь, по существу, я мертвый. Живу воспоминаниями о людях, еще не появившихся на свет, и кто знает, появятся ль когда. А для них, не рожденных в будущем, я уже покойник, канувший в вечность. Может, это и есть смерть - оказаться отрезанным от своей эпохи.

Там, ниже по течению реки времени, вероятно, давно меня позабыли. Вера получила некролог: в середине большими буквами - “д-р Владимир Деянов”, под ними - “38 лет” и несколько красивых фраз о врачебном долге, коему я посвятил всю свою пламенную жизнь. Представляю ее лицо - удивленное, с поднятыми на миг бровями. Но только на миг, на мгновенье. Вот она сложила некролог и положила в свою сумочку. Потом спустя несколько минут черкнула на его обратной стороне какой-нибудь номер телефона. Была у нее такая привычка - писать телефонные номера на любых бумажках, попадавшихся под руку. Сестра Дороти, может быть, всплакнула слегка от обычного женского сострадания, только и всего. Единственный, кто станет тосковать по мне, - добродушный, порою вспыльчивый Ганс, а потом и Ганс меня позабудет, поглощенный работой и треволнениями жизни. От меня ничего не осталось, ничего, кроме нескольких расписок за несданные вещи. Да еще два-три незаконченных письма. Под именем моим подведена черта, и счет закрыт. Там, в будущим…