Я Идиот - Ив Иванко

Может с этого и началось? Не знаю. Но материалистом в век распродажи я так и не стал. Хотя попытки были.

Свое отношение к действительности я ощутил довольно рано. Чувства проявлялись, пробуждались, формировались в непонятном порядке. Формировались – не подходит, потому что чувство справедливости нельзя сформировать, по крайней мере, за какой-то срок. Оно вечно. Наверное, оно просто поселяется и пробуждается или не поселяется и не пробуждается. Один из первых серьезных рассказов, который читала мне мама, и поселил в моей душе это неуживчивое, тревожное, горячехолодное чувство. По сути рассказа в конном соревновании побеждает мальчик-бедняк. Богатей- судья поступает по «справедливости»: «Ты пришел первым. Молодец. Но мой сын был лучше. Поэтому награду, серебряную уздечку, получает он.» От этой липкой, лицемерно в глаза объявляемой «справедливости», становится пусто и холодно, Будто опять обокрали весь мир, дочиста.

Бестолковый ученик, я так и не воспринял уроков жизни. Сколько раз «отцы» учили меня: «Ты хороший парень, но «серебряную уздечку» получит другой. Безликий или известный, но всегда другой. А потом ты. По порядку. Этот странный порядок я встречал везде. Я ненавижу его, он измордовал мне всю жизнь… Но если уж мне с ним не справиться, то пусть и траурные церемонии происходят в этом подозрительном порядке!

Тогда, маленькому мальчику, мне было все равно: кто из героев богатый, кто бедный и кто положительный. Только тягостное и острое ощущение неизбежной несправедливости, произведенное рассказом, не забылось с годами. Вопреки желанию всю свою жизнь я присутствую на лицемерных действах по раздаче «серебряных уздечек». И никого уже не устраивает тайное присвоение незаслуженного. Ложь и воровство обналичились, и требуют официальных чествований собственной наглости.

Дом, в котором мы поселились, принадлежал штабу авиационного корпуса. Он был заново покрашен, и в комнатах вкусно пахло масляной краской.

Нам, детям, достались обширные владения. Во-первых, гаражи. В них можно было играть в войну, прятаться от дождя и взрослых, организовывать штаб. Во-вторых, подвал. Он был темный и длинный. До конца его так никто и не дошел, а потому он служил источником детских небылиц. В-третьих, огромный заброшенный сад с густым разросшимся малинником. Беседка в глубине сада и вовсе казалась таинственной.

Близость железнодорожной станции определила самое интересное занятие: мы ходили провожать паровозы. Вокзал накатывал волной тревожного ожидания далеких странствий. Мечталось, что вагончики, в которых жили станционные рабочие – это города на колесах. В них живут особенные люди. Они всю жизнь в пути. Грезились, почти осязались их будущие разъезды, тихие полустанки и далекие города, непременно похожие на этот, Город нашего детства.

Позже я исколесил полмира, но в каждой точке пространства помнил о городе простых и чистых желаний. Где сны и сказки были такой же реальностью, потому что воспринимались непосредственно и ясно. Почему же все так перекрутилось потом? Почему удавка жалкой, щадящей полуправды, наматываясь и вырастая, все сильнее сдавливает дыхание совести?

А паровозы мылись, заправлялись водой, грузились углем и сыто отдувались. Эти огромные машины внушали уважение. Машинисты не воспринимались совсем. Казалось, паровозы существуют сами по себе.

Слушать вокзальный гомон, смотреть, как составляются поезда, хотелось до бесконечности. Наверное, я родился с жаждой странствий или это следствие постоянных переездов от западной Украины до Сахалина и обратно. Однако, перестук колес, притихшие ночные полустанки, далекие огоньки и кочевая жизнь навсегда остались воплощением счастья и несбывшейся мечтой детства.

Попасть в соседний двор мы никак не могли. Его охранял дворник. Дворник был очень строг и даже на вид жесток. Ходили слухи, что у него есть плетка. Я не боялся дворника. Видимо чувствовал его справедливость. На обожженном лице его глаза выглядели грустными и выразительными, Как у человека, вдруг потерявшего речь. Я думаю, он мог бы наказать нас за что-нибудь плохое. А что, собственно, хорошего мы делали?

Если перебросить камень через крыши гаражей, – как раз попадешь в соседний двор. Что мы и делали. Конкретных целей не было, и это можно было назвать игрой. Многое можно было бы назвать

как-то иначе, пригладить, заштриховать, затуманить, забыть…

Дворник подрабатывал. Он ездил на трофейном Опеле с бензопилой и пилил дрова. Опель, пила и сам дворник – все было интересно. Работа шла в нашем дворе. Заказчиком был сосед, полковник. Подошел момент расплаты. Цена была условленна, но тут жена полковника как-то, пакостно, подмигнула и он протянул дворнику только одну бумажку. Дворник обескуражено смотрел на наглый, ухмыляющийся обман. Он медленно собрал пилу, вытер слезы унижения и уехал.

Позже я часто встречал таких «полковников». Их очень просто узнать. Они незаслуженно награждают себя «серебряными уздечками», всех унижают нечестивым дележом, а от их улыбок хочется блевать.

Приближалось лето. Весны не помню никакой. А лето запомнилось ровной теплой погодой, голубым небом с мелкими барашками облаков, кислой антоновкой из дремучего сада и светлой грустью. Мы уезжали. Я уезжал. Откуда, куда, что я понимал, маленький мальчик? С чем прощался? Мимо вагонного окна, как бесконечно дорогой сон, проплывал город детства и я, слишком серьезно для своего возраста, произнес: «Прощай, город».

Спустя много лет я приехал в тот город, ходил по знакомым улицам, вдыхал воздух, пахнущий молоком и дымом. Казалось нужно сделать какое-то усилие, шагнуть в сторону и попадешь в тот далекий и чистый мир, где всегда светит доброе солнце, и паровозы провожают без легкой грусти, никак не связывая с ними уходящее навсегда время. К сожалению, мои опыты закончились ничем, хотя прошлое было где-то мучительно рядом. Если бы вдруг оглянуться быстрее времени…

Другая мера

Заканчивалось лето. Грустно было расставаться с морем, теплом, кипарисами и беззаботными радостями отдыха. Наш прощальный курсантский пикник на берегу, как-то затих. Гитара сама брала что-то грустное. Сидевший невдалеке пожилой мужчина незаметно присоединился к нам, делал свои замечания и выражал интерес к нашей компании. Он напомнил мне учителя труда моих школьных лет, – скромного, подтянутого фронтовика. Ученики, подтрунивая над ним, часто просили рассказать про войну. Просьбы были шутливыми, но слушали по-настоящему. Я сказал об этом новому знакомцу. Он утвердительно покачал седой головой, и возразил, что вероятно, всё его поколение, так или иначе – фронтовики, военные. Ну, в общем, герои того времени. Я согласился, и общий разговор потёк.

Много чего роилось в наших молодых головах. Кроме того, рядом сидел человек, в наши годы отдавший свой самый трудный долг. И мы, курсанты лётного училища, немного рисовались, ждали его оценок нашей удали и будущим успехам. С удовольствием рассуждали о долге, смысле и тому подобном. После тоста за здоровье фронтовиков, я попросил нового знакомого рассказать про войну. И он не обиделся:

…Была грязная, военная весна. От пустякового ранения ногу неимоверно раздуло. Я валялся в холодной крестьянской избе под присмотром детишек и стариков. В бреду, потрескавшимися губами, просил у деда оружие. В трёх домах, составлявших деревню, нашлась лишь граната без взрывателя. А немцы уже подъезжали. Они тащились на двух мотоциклах по раскисшей снежной целине. Кто-то сообщил обо мне. Кто? В деревне чужих нет. Если фрицы меня найдут – всем конец. Надо уходить. Но как? На ногу не встать. Старики с детьми ушли в сарай, в подпол. Я встал за угол дома, за поленницу. Решил: если немцы пойдут к сараю – возьму на себя. Как? Ну, крикну, махну гранатой. И всё…

Они наконец дотащились. Это были не фашисты, не каратели. Немцы. Им явно не хотелось. Кое-как заглянули в дома, и пошли, как мне показалось, к сараю… Всё. Надо шуметь, кричать. Нога совсем онемела. Я опёрся на неё и не чувствовал. По спине покатился холодный, колючий пот. Одежда вдруг стала чужой и огромной. Оттолкнувшись рукой от поленницы, я шагнул и закричал: « Гады, трусы, стоять!» Но, видимо, последние силы оставили меня или от горячки пропал голос, и губы шевелились беззвучно. Тогда я бросил гранату. Однако, и она не произвела шума, а я, потерял равновесие, и нелепо дёрнувшись, упал в грязную, снежную слякоть, плашмя. Последний немец обернулся, и ничего не увидел из-за сугроба. Наверное решил, что сорвалось сосулька или снег с крыши. И они пошли опять. К мотоциклам они шли. Однако об этом я узнал позже. От деда.