Канун дня всех святых - Чарльз Вильямс

- Эвелин, давай-ка сделаем что-нибудь.

- Но я ничего не делала, - снова зарыдала Эвелин.

Точный смысл сказанного звенел вокруг, и Лестер ответила именно ему.

- Знаю, - сказала она, - я и сама делала не слишком много.

Шесть месяцев она вела их с Ричардом дом и теперь могла опереться на свою простую работу; ссоры и пререкания ничего не значили; да если бы даже не эти полгода, все равно ничего бы не изменилось. Она подняла голову; это было так же несомненно, как звезды, светившие теперь у нее над головой. Во второй раз она почувствовала - в отличие от Эвелин - что ее прошлое с ней. Оно вернулось впервые ощущением призрачного такси в парке, а теперь стало еще сильнее и определеннее. Она с облегчением сказала:

- Не слишком много. Пойдем.

- Но куда? - вскричала Эвелин. - Где мы? Здесь так ужасно.

Лестер огляделась. Она видела звезды, она видела огоньки, она различала смутные очертания домов и деревьев - все выглядело немножко непривычным. До сих пор она не осмеливалась произнести при Эвелин слово "смерть". Их окружал пейзаж смерти, а впереди ждало посмертие. Оставалось сделать лишь самую малость - войти в него. Она подумала о своей квартире и о Ричарде - нет. Она не хочет вести туда эту другую Эвелин. Да и сама она может оказаться для Ричарда только смутной тенью, галлюцинацией, тревожащим призраком. Лучше бы не доводить до этого, она не вынесет, если окажется только страшным сном. Нет, они должны отправиться куда-нибудь еще. Интересно, Эвелин тоже так относится к своему бывшему дому? Она знала, что подруга всячески третировала свою мать, с которой жила. Раз или два Лестер даже намеревалась вмешаться, хотя бы из соображений равнодушного превосходства. Но равнодушие тогда победило превосходство. Теперь выбор был за Эвелин.

- Может, пойдем к тебе? - предложила Лестер.

- Нет, нет! - пронзительно вскрикнула Эвелин. - Я не хочу видеть мать. Я терпеть ее не могу.

Лестер только пожала плечами. Что так, что этак, все равно они бродяжки, несчастные, беспомощные создания, без толку, без цели. Она сказала:

- Ладно... Пошли.

Эвелин робко взглянула на нее. Лестер, стараясь казаться дружелюбной, неловко улыбнулась. Получилось не очень хорошо, но Эвелин наконец-то, медленно и неохотно, поднялась на ноги. Огни в домах погасли, но воздух стал прозрачнее - может, уже занимался неожиданно ранний день. Теперь Лестер точно знала, что должна сделать, и с некоторым усилием сделала это. Она взяла Эвелин за руку. Две молодые мертвые женщины медленно побрели к выходу из парка.

Глава 2

Жуки

После похорон Лестер Фанивэл прошло около месяца. Власти сообщили о причинах авиакатастрофы и выразили сожаление по этому поводу. Муж миссис Фанивэл и мать мисс Эвелин Меркер получили официальные извещения и соболезнования. Пресса вяло обсудила возможность и уместность компенсации, в Парламенте был сделан запрос. В объяснениях говорилось, что предупредить катастрофу было невозможно, но все, связанные с авиацией, начиная от заводского рабочего и кончая маршалом, уже получили новый пакет инструкций.

Эти публичные прения потрясли Ричарда Фанивэла чуть ли не сильнее, чем смерть жены: уж очень одно не вязалось с другим. Благодаря развитому чувству благоразумия Ричард понимал: если закон в этой ситуации ничего не может предложить, в особенности бедным людям, то самое время Короне продемонстрировать милосердие. Понимал он и то, что Лестер, доведись им поменяться местами, и не подумала бы отказываться от денежной компенсации, которую сам он с гордостью отверг. Нельзя сказать, что ее натура была попроще, или что она, например, любила мужа меньше, чем он ее, нет, просто Лестер сочла бы справедливым получить хоть шерсти клок с тех, кого он высокомерно игнорировал.

Министерство иностранных дел, в котором Ричард служил во время войны, настойчиво предлагало ему длительный отпуск. Сначала он хотел отказаться. Первое потрясение уже прошло, а последующая депрессия, как он предполагал, наступит не сразу. Любая утрата дольше всего терзает неожиданностью происшедшего. Ричард ни минуты не сомневался, что воспоминания о гибели жены наверняка будут охватывать его на улицах и остановках, в театрах и ресторанах, и конечно, в их собственном доме. Но ему пришлось с удивлением отметить, что боль утраты обрушивается на него в местах, которые он считал только своими - в собственном кабинете, когда он читал протоколы норвежских переговоров, в подземке, где он обычно просматривал утреннюю газету, в баре, куда он обычно заходил с приятелями пропустить стаканчик виски. Эти привычки существовали задолго до того, как он встретил Лестер, но и они не спаслись от нее. Из какой-то немыслимой дали ее тень ухитрялась вмешиваться практически во все. Ее присутствие ощущалось постоянно, и конечно, причиняло боль, но еще больнее было ее отсутствие.

Поэтому Ричард сначала уехал, а потом вернулся.

Уехал, чтобы не ставить коллег в неловкое положение при встречах, вернулся, потому что не вынес одиночества; однако на работу не вышел, с этим можно было и повременить несколько дней. А пока он вдруг решил зайти к Джонатану Дрейтону.

Они познакомились давно, во всяком случае, задолго до того, как Дрейтон стал известным художником.

Несмотря на свою известность, он был еще и просто хорошим художником, хотя многие критики недовольно ворчали по поводу слишком пронзительных красок.

Впрочем, это не помешало им признать Дрейтона баталистом, и две его картины - "Погружение подлодки" и "Ночные истребители над Парижем" считались заметными произведениями искусства военных лет. Он тоже уезжал на какое-то время, готовился, как говорили, к художественному осмыслению недавних исторических событий. Незадолго до катастрофы он заходил к Фанивэлам, но потом уехал в Шотландию и писал Ричарду оттуда. Последняя открытка как раз уведомляла о его возвращении.

Ричард наткнулся на открытку, перебирая почту, и внезапно решил заглянуть к художнику. Джонатан жил - то есть оставлял вещи на время своих отлучек - в Сити, занимая мансарду одного из домов недалеко от собора Святого Павла. Здесь в одной из светлых комнат располагалась его мастерская. Художник шумно встретил старого приятеля, притащил в мастерскую и, как обычно, усадил в самое удобное кресло, а сам примостился на краешке стола.

- У меня для тебя много всего, - начал он, не дав Ричарду и рта раскрыть. - Кое-что я тебе расскажу, а кое-что покажу. Сначала лучше рассказать.., дело в том, что я практически помолвлен.

- Замечательно! - сказал Ричард. Джонатан опасался, как Ричард воспримет подобное известие, но его слова, кажется, не потревожили недавней раны. Ричард был просто искренне рад. - А я ее знаю? - тут же спросил он. И что значит "практически"?

- Не знаю, знаком ли ты с ней, - сказал Джонатан. - Это Бетти Уоллингфорд, дочь маршала авиации.

Они с матерью скоро должны зайти ко мне.

- Мне приходилось слышать ее имя, - кивнул -Ричард. - Она дружила с Лестер. Ну, может, не особенно дружила, просто когда-то они знали друг друга. Но я почему-то считал, что она тяжело больна, и мать не позволяет ей разгуливать по городу.

- Так и есть, - ответил Джонатан. - Маршал пригласил меня на обед, после того как я закончил его портрет. Славный человек, хотя совершенно неинтересен в качестве модели. Леди Уоллингфорд держит Бетти в строгости, а "практически" я сказал потому, что когда мы наконец заговорили с ней всерьез, она показалась мне какой-то неуверенной. Не отказала, но и не обнадежила. А сегодня они обе собираются прийти ко мне. Не бросай меня одного, ладно? Но это - не единственная причина, чтобы ты остался. Есть и еще одна.

- Да? - сказал Ричард. - И какая же?

Джонатан кивнул на мольберт и прикрепленный к нему холст, завешенный тканью.

- Вот, - ответил он и поглядел на часы. - У нас еще час до их прихода, и я хочу, чтобы ты первым ее увидел. Нет, это не портрет Бетти и даже не ее матушка; вещь совершенно другая, и она может - я не уверен, но может оказаться немного неприятной для леди Уоллингфорд. Есть у меня и еще кое-что посмотреть, если не возражаешь. Хорошо, что ты зашел, а то я уже собирался тебя вызванивать. Я же ни одной работы не выставляю, пока ты ее не посмотришь.

Последнее, как Ричард отлично знал, было явным преувеличением, но Джонатан если уж привирал, то от души. Здесь надо отдать ему должное: он ни разу не сказал одного и того же двум разным людям, а если даже и говорил, то слова звучали у него как-то по-разному. Разницу мог уловить только он сам, но и знакомые не возражали. По крайней мере, Ричард только и пробормотал:

- Никогда не думал, что ты придаешь такое значение моему мнению. Все равно показывай, что бы оно ни было.

- Сюда! - воскликнул Джонатан и повел друга к дальней стене комнаты. Здесь, опираясь на спины своих собратьев, стоял холст, записанный, судя по всему, совсем недавно. Ричард приготовился смотреть.

Это была часть Лондона после налета - пожалуй, самый центр, потому что здание справа смутно напоминало собор Святого Павла. На заднем плане виднелось несколько домов, а все остальное пространство холста занимали руины. Светало, небо было ясным, с первого взгляда казалось, что свет исходит от солнца, еще скрытого за группой зданий. Самое сильное впечатление на этой картине производил именно свет. Пока Ричард смотрел, ему начало казаться, что и само полотно светится, что свет изливается наружу и уже заполнил всю комнату. По крайней мере, он царил на картине, так что каждая деталь словно плавала в этом странном сиянии, как земля плывет в свете солнца. Цвета были усилены настолько, что казались почти невероятными. Ричард снова видел то, что критики называли "пронзительными" или "кричащими" красками в работах Джонатана, но он видел и несомненное мастерство, перечеркивающее мнение критиков. Границы между формами и оттенками почти исчезли. На этой картине цвет осмелился сам стать образом.