Там, при реках Вавилона - Денис Гуцко

...Иван Андреевич искал ее по всему обозу. Размахивая пистолетом, останавливал грузовики, крытые повозки. Не нашел. И побежал обратно между кукурузных полей, навстречу выскочившим из-под низкого облака "Мессершмиттам". Взмыленный, посиневший от безумного бега, он ввалился в медпункт, когда на дальней околице уже рыкали немецкие танки. Не говоря ни слова, сорвал ее, безвольную и податливую, как тряпка, с ящиков и выволок наружу. В этот момент через дорогу от них, наискосок, грохнуло и стало на дыбы летное поле. Комья земли упали с неба.

Они бежали по оглушительно шуршащей кукурузе, и где-то рядом тоже шуршало, хрустело, валилось - кто-то бежал вместе с ними. На краю поля, у поворота проселка, они сошлись.

Политрук и с ним двое бойцов. Они только что взорвали летное поле, а теперь...

- Догоняем своих, - кричал от волнения политрук. - Не знаешь, далеко?

Далеко ли? Много ли уцелело? Кто смог бы ответить на этот вопрос? Разве что летчики "мессеров", раз за разом заходящих на вираж, вколачивающих очереди куда-то за лесополосу, за водокачку, все дальше и дальше на юго-восток.

Из общего рева и грохота вывернул и попер прямиком на них, коптя выхлопами по-над высокой зеленью, танк. Успели рухнуть тут же все, в двух шагах от обочины. Танк на самом повороте вдруг взял поперек, въехал в кукурузу и стал.

Люк с легким скрипом открылся, из него вылез по грудь, спиной к притаившейся у земли пятерке, чистенький немецкий танкист. Дотянулся до початка, сорвал, не спеша, очистил, бросая вниз листья и летучие волоски-рыльца, и принялся смачно грызть. Коротко стриженный затылок его блестел, пальцы свободной руки выстукивали по броне башни мелодию.

Иван Андреич заметил в самый последний момент, но успел - схватил, вытащил из опасно скользящих по спусковому крючку пальцев политрука револьвер. Хотя, сказать по правде, заметил ли? Ведь политрук лежал позади него и видеть, как он целится в немца, Иван Андреич не мог. Но что-то развернуло его, что-то бросило назад.

Фриц беззаботно дожевал молочный початок, отшвырнул огрызок и, весело хлопнув ладонью по башне, нырнул в люк. Танк отрыгнул густым черным выхлопом и, тяжело лязгнув траками, ринулся дальше. Только тогда Иван Андреич слез с обмякшего политрука, разжал ему рот. Молодой старлей рыдал, уткнувшись в сломанные стебли, бил кулаком землю и повторял, захлебываясь: "Гад, гад".

Смерть ухмыльнулась и отошла. Остались жить все - четверо русских военных, одна медсестра да немецкий танковый офицер, с удовольствием сжевавший молодой кукурузный початок посреди своего блицкрига.

3

Во рту мертвый вкус казенной еды, тощие казенные матрасы рассыпаны по пустой казарме. Танкистов с кроватями, тумбочками и табуретами куда-то переселили, освободив место прикомандированной пехоте. Кроме них пятерых в прошитом осенним солнцем помещении лишь любопытные, взволнованные непривычной обстановкой мыши. Выскакивают, шуршат, попискивают под досками пола.

Возле двери на сквознячке выстроились начищенные сапоги, на сапогах сохнут портянки. Им выдали по банке перловки и приказали ждать. Лапин совершенно оцепенел от усталости. Свою банку он так и не открыл - сидит, зажав ее в руке. Иногда его жалко, но это нельзя - жалость строго запрещена. Земляной уныло ковыряет в перловке сложенной лодочкой крышкой. Бойченко крутит большой палец на правой ноге, проверяет мозоль. Всех тянет вниз, вниз - растечься, течь и течь по матрасу, пока не выльешься весь до капли.

Спать!

- Дадут поспать. Куда они денутся, - угрюмо повторяет Бойченко.

Все очень надеются на это.

- Помыться бы, - вздыхает Тен и нюхает у себя под мышкой.

Никто ему не отвечает. Толку-то - вздыхать о нереальном. Вздох этот ничего не значащий, вроде скучающего вечернего "бааабу- быыы".

Спать.

Холодную перловку есть трудно. Полбанки, и организм замыкается: жевать жует, но глотать отказывается. Консервы приехали вслед за ними из Вазиани. Их тоже отправляли по тревоге - лежат, побитые, насыпом в крытом "Урале". С консервами привезли и зимнюю форму. "Урал" стоит на аллейке перед штабом. В кабине сидит хмурый небритый прапорщик Звягинцев. Сам охраняет, сам выдает.

- Мне бы дневального какого, - канючит он в бычью спину Хлебникова.

Но тот, не глядя, машет рукой и уходит. Выдавая консервы, Звягинцев старается не шуметь, заодно прислушивается к разговорам за окнами штаба. Это в учебке он был гоголь, а здесь - воробей. Там, генералиссимус кухни, он картинно натягивал свои кожаные перчатки и бил в челюсть того, кто плохо отмыл бачки. А здесь... чик-чирик, скок-поскок... тоскует.

Из пяти банок хотя бы в одной согласно армейской теории вероятности должна была оказаться тушенка. Совсем недавно, на последнем полевом выходе, они сделали открытие: на банках перловки и тушенки выдавлены разные коды. В знании сила и пропитание. Литбарский привез им на следущий обед одну тушенку. А теперь... Неужели Звягинцев пронюхал? Или это штучки Литбарского?

- Эх-х, вернемся, заставлю его ящик перловки сожрать.

- Холодной.

- Само собой, холодной.

Вчера они ни на шаг не отошли от своего БТРа. Въехав на территорию танковой части, остановились, заглушили двигатели. Весь день так и протомились - в нем, на нем, возле него - до самого вечера. Здешние бойцы таскали кровати из одной казармы в другую и косились на них как-то непонятно - то ли со страхом, то ли с сожалением.

Командир взвода, лейтенант Кочеулов, появился ближе к обеду. Спросил:

- Ели?

- Никак нет.

Кочеулов ушел, а они переглянулись: не ожидали от него такого вопроса. Все знают, что во второй роте больше всех не повезло второму взводу: командир - зверь. Закончил Суворовское. Никогда не улыбается. Никогда не устает. Если злится, орет так, что запросто может контузить. Все дремлют на политзанятиях, а второй взвод терзает полосу препятствий. Зверь.

Кочеулов вернулся с двумя буханками черного хлеба и кубиками рафинада в руке. Сказал тихо, но узнаваемо, вбил слова, как гвозди:

- Вот, на кухне удалось добыть только это. Повара здесь сильно бурые.

Ночью стояли в темном, как нора, переулке. Электричества в Баку не было. Фары БТРа вырезали из темноты беленые стволы деревьев и ряд пятиэтажек и с другой стороны - какие-то монументальные каменные стены. Эти стены и охраняли. Сказали - Штаб.

Снова дремали в обнимку с автоматами в десантном отсеке. И зачем они нужны, все равно без патронов... По очереди бродили вокруг "коробочки". Ужаленные холодом, просыпались, выползали наружу. Суставы некоторое время деревянно поскрипывали, зубы били дробь.

Посреди ночи приходили две маленькие аккуратные старушки. Русские. Но с пронзительным бакинским акцентом. На головах светлые платки. Из-под коротких рукавов - сухонькие аккуратные ручки. Постучали в броню, как в дверь.

- Солдатики!

Солдатики высунули из люков мятые физиономии. Караульный с автоматом без магазина наперевес вышел из темноты.

- Вот, покушайте, - и протянули им битком набитые фруктами пакеты.

Глотали целиком, не разжевывая и почти не чувствуя вкуса, инжир, абрикосы и персики. Старушки же, сцепляя и разрывая костлявые пальцы, повторяли сердито, будто отчитывали кого:

- Правильно, а то ишь чего удумали, хулиганы. Бунтовать!

- Да-да, так и надо. Так и надо.

Запихивая в рот очередной фрукт, солдатики вежливо кивали.

А бакинский акцент русских старушек был так смачен. Смешной бакинский акцент. Впрочем, смешной, как всякий чужой акцент. Непривычно растянутые, неожиданно приплюснутые - слова в затейливых зеркалах комнаты смеха.

"Наверное, - впервые догадался Митя, - и я со своим грузинским акцентом бываю смешон окружающим. Но ведь бываю - неприятен. Если сшить бурку из ситца в горошек, а валенки - из персидского ковра, это смешно или оскорбительно?"

Они сестры. Давно здесь живут, одна с семи, другая с пяти лет. Русские старушки... свои, свои, конечно. Или - чужие? (Пожирая инжир, Митя смотрел в их лица, не вглядываясь, невнимательно, не до того было. Но память сама знает, что сберечь навсегда.) Вот бы поговорить с ними, порасспросить. Они бы поняли друг друга. Но как-то неудобно, неуместно. О чем спрашивать? Когда все съедено, липкие руки вытерты о хэбэшные штанины и разбуженные желудки удивленно урчат, солдатики выглядят совершенно по-новому: бравые, уверенные в себе. Гусары на маневрах. Даже "уши" лапинских галифе торчат немножко героически.

- Ну, солдатики, мы пойдем. Внуков завтра в школу собирать.

- Э, какая завтра школа!

"Что из этого будет?" - Росток страха прорастает сквозь сладкий инжир, сквозь изнуряющую бессонную ночь. - "Что из этого будет?"

- Второй взвод, тревога, - уныло говорит Витя Зиновьев, входя в распахнутую солнечную дверь. Красная повязка на правом плече: помощник дежурного. - Выходи строиться внизу.

- Что, серьезно?!

- Да ну на ...!

Ошарашенный такой реакцией, Зиновьев пожимает плечами и уходит.