Сырые работы - Антония Байетт

Классу творческого письма этот жутковатый этюд о чистоте понравился не больше предыдущего. В свою беспощадную критику они теперь ввели словцо «претенциозно». Джек Смоллетт размышлял — уже не в первый раз, — что во всех взрослых классах есть некий элемент детсадовского вырождения. Верх берет групповое поведение, образуются стаи, выбираются жертвы. За внимание учителя разгорается нешуточная война, а если он проявляет свое пристрастие к кому‑то — то и нешуточная ненависть. Сисели Фокс становилась «учительским любимчиком». В перерывах никто с нею особо не разговаривал и до того, как Джек начал восхищаться ее творениями, но теперь ее приветствовали просто ядовито и надменно.

Джек знал, что следует сделать — или следовало сделать. Восторги нужно было придержать. Или проявлять не так открыто. Он сам не знал, чего ради решил так настаивать, что сочинения Сисели Фокс — настоящая литература, в ущерб порядку и здравому смыслу. Но чувствовал, что должен встать на защиту чего‑то, как древний уэслианский свидетель[7] И это «что‑то» было литературой, а не самой мисс Фокс. На критику своих эпитетов, на предложения как‑то оживить текст она отвечала смутными улыбками и время от времени благосклонно кивала. А Джек чувствовал, что раньше он учил чему‑то нечистому, вроде противозаконных методов лечения, а тут ему попалась настоящая литература. Коротенькие эссе мисс Фокс разбудили в нем желание писать снова. Заставили увидеть мир как нечто, о чем стоит писать. Надутые губки Лолы Сикретт — объект восхитительного изучения: а правильные слова, чтобы отличить их от других гримасок, обязательно найдутся. Ему хотелось описать мерзкий вкус кофе и уклон каменных плит на церковном дворе. Ему нравился вихрь гадостей, поднявшийся в классе, потому что — вероятно — получится о нем написать.

Он пытался поступать по справедливости. Подчеркнуто не стал подсаживаться к Сисели Фокс в перерывах, когда обсуждали «Стирку», а наоборот, подошел к Бобби Форстеру и Рози Уилрайт и заговорил с ними. Бобби Форстер сообщил ему, что раздобыл бланки конкурса молодых писателей литературного приложения к воскресной газете. Приз был довольно крупным — 2,000 фунтов, плюс обещания публикации и дальнейшего интереса издателей.

Бобби Форстер считал, что у него есть неплохой шанс привлечь к себе внимание:

— Я тут подумал, хватит уже с литературным инструктором ездить, понимаете?

Джек Смоллетт ухмыльнулся и согласился.

Вернувшись домой, он перепечатал «Как мы, бывало, графитили печь» и «Стирку» и отослал их в газету. Работы следовало подавать под псевдонимами. Для Сисели Фокс он выбрал «Джейн Темпл» — Джейн из‑за Остин, Темпл из‑за Герберта[8] Последовало ожидание, а затем он получил письмо, которое, на самом деле, и должно было прийти — все это было предрешено. Сисели Фокс выиграла конкурс. Теперь ей следует связаться с газетой, чтобы можно было организовать публикацию, вручить премию и взять у нее интервью.

Он не знал, как Сисели Фокс на это отреагирует. Мысли о ней буквально преследовали его — он был одержим тем, что по–настоящему так и не понял, что она за человек. Он часто грезил о ней, сидя в углу своего трейлера: аккуратная прическа, шея, укутанная шарфом, хрупкая паутинка кожи, смотрит на него темными глазами из‑под тяжелых век. Судит за то, что он бросил свое ремесло — или так и не овладел им. Джек знал: он сам вызвал к жизни, сам создал эту музу, что так расстраивает его. Настоящая Сисели Фокс — пожилая английская леди, пишущая для собственного удовольствия. Его действия могут показаться ей недопустимыми. Она приходит к нему на занятия, но не предлагает ему оценивать себя. Она сама его судит. Он был в этом совершенно уверен. Приз, который он в некотором роде вынудил ее получить — некий примирительный дар. Ему хотелось — отчаянно хотелось, — чтобы она осталась довольна, счастлива, чтобы она допустила его к себе.

Он сел на мотоцикл и впервые отправился по адресу мисс Фокс — в некий проезд Примул в уважаемом пригороде Дерби. Дома — спаренные поздневикторианские строения с общей стеной — выглядели скученно: наверное, потому, что их выстроили из крупных блоков розоватого камня, а с пропорциями что‑то было не так. Окна — в тяжелых рамах, выкрашенных черным. Все окна Сисели Фокс были завешены плотными кружевными шторами, не иссиня–белыми, как он заметил, а кремово–белыми. Заметил он и постриженные розовые кусты перед домом, и декоративный камень на ступеньках парадного крыльца. Дверь тоже была черной и нуждалась в починке. Звонок располагался в медной шишке. Он позвонил. Никто не ответил. Он еще раз позвонил. Тишина.

Джек так готовил себя к этой сцене — он вручает письмо, она что‑то отвечает, что бы ни ответила. Он вспомнил, что мисс Фокс глуховата. Калитка в проулок, уводящий за дом, была открыта. Он вошел, миновал мусорные баки и оказался в заднем садике с крохотной лужайкой и обтрепанной будлеей. Вращающаяся вешалка для сушки белья, на ней — ничего. Окантованные белым каменные ступеньки вели к задней двери. Он постучал. Ничего. Нажал на ручку, и дверь приоткрылась. Джек остановился на пороге и крикнул:

— Мисс Фокс! Сисели Фокс! Мисс Фокс, вы дома? Это я, Джек Смоллетт!

Ответа он не услышал. В этот момент ему бы повернуться и уйти домой, как он думал впоследствии, снова и снова. Но он стоял в нерешительности, а затем услышал звук — точно птица залетела в трубу или с дивана упала подушка. И он вошел в дом через заднюю дверь, прошагал по суровой кухне, о которой потом остались лишь самые туманные воспоминания: мрачная «практичная» мебель военных лет, раковина вся в пятнах, больнично–зеленые буфеты, древняя газовая плита с шатким обломком кирпича вместо одной ножки. За кухней открылся вестибюль: на полу — линолеум, и очень странно пахнет. Запах — и человеческий, и затхлый, в больницах такой глушат дезинфекцией. Однако здесь дезинфекцией и не пахло. В вестибюле было темно. Во тьму уходила темная узкая лестница в обрамлении уродливых перил. В своих мотоциклетных кожаных сапогах он на цыпочках поднялся и распахнул дверь в гостиную. На другом конце комнаты в кресле стонал какой‑то куль — вздувшееся лицо, серая кожа вся в пятнах, покрытая пухом, сверху — несколько седых волосков на лысом розовом черепе. Глаза — желтые, смутные, налитые кровью. Казалось, они его не видели.

В другом конце комнаты валялся опрокинутый телевизор. Весь экран у него был заляпан чем‑то похожим на кровь. Рядом Джек увидел две голые пятки — на длинных тощих голых ногах. Остальное тело было обернуто вокруг телевизора. Смоллетту пришлось пройти через всю комнату, чтобы заглянуть в лицо, и пока он его не увидел, он ни мгновения не мог подумать, что это лицо Сисели Фокс. Оно вжималось в протертый колючий ковер под растрепанной массой седых волос. Все ее нагое тело было покрыто шрамами, струпьями, полосами, круглыми пятнышками ожогов, свежими царапинами. Более значительная рана была на горле. По незабудкам и примулам ковра кляксами расплылась кровь. Сисели Фокс была мертва.

Древнее существо в кресле издало последовательность звуков — смешок, глоток, кашель. Джек Смоллетт заставил себя подойти к ней и спросить: Что здесь произошло? Кто? Здесь есть телефон? Губы вяло захлопали — в ответ он получил лишь какой‑то щебет. Он вспомнил о своем мобильнике и поспешно вышел в задний садик, откуда позвонил в полицию. Затем его вырвало.

Полиция приехала, действовала усердно. Старуха в кресле оказалась мисс Флосси Марш. Они с Сисели Фокс вдвоем проживали в этом доме с 1949 года. Мисс Марш не видели уже много лет, и не нашли никого, кто помнил бы, когда она говорила. Несмотря на все усилия полиции и врачей, не заговорила она и на этот раз. Мисс Фокс всегда была оживленно вежлива с соседями, но тесного общения не поощряла и в дом к себе никогда не приглашала. Никто не нашел никакого объяснения тем пыткам, которые, судя по всему, Сисели Фокс терпела довольно значительное время. Живых родственников у обеих женщин не оказалось. Полиция не обнаружила никаких следов незваных гостей — кроме Джека Смоллетта. Газеты сообщили о событии кратко и омерзительно. Возбудили дело об убийстве, но потом прекратили.

Класс Джека Смоллетта на некоторое время притих. От страдальческого лица Джека ученикам становилось не по себе. Ему приносили кофе. К нему были добры. Писать он не мог. Смерть Сисели Фокс уничтожила его желание писать — так же, как черновой свинец и стирка разожгли его. Ему часто снились и грезились ее бледная изуродованная кожа, кровоточащее горло, сведенная смертельной судорогой челюсть. Он знал, он видел — и не мог описать того, что произошло. Думал о том, что сочинения мисс Фокс, наверное, действительно были каким‑то отчаянным средством от ее кошмарной жизни. Старые шрамы покрывали ее тело несколькими слоями. И не только ее тело — Флосси Марш тоже. Он не мог писать об этом.