Счастье ремесла (сборник) - Давид Самойлов

Разумеется, такое мироощущение можно подвергнуть сомнению и/или порицанию. Что и делалось неоднократно, в том числе – незаурядными поэтами. Что ж – они в своем праве. А Самойлов – в своем. Хорошо зная возможные контраргументы, не превращая внутреннее чувство в догмат, он верил в нерасторжимое единство жизни и поэзии. Так писал – так жил. Утверждая и строем стиха, и складом судьбы, что время поэзии не миновало, что она по-прежнему таинственна и целительна, что во второй половине XX века (да и в третьем тысячелетии, которого Самойлову увидеть не довелось, но о котором он много думал) можно быть не только «традиционалистом» или «экспериментатором», проводником «идей» или изобретателем «приемов», но и поэтом. Просто поэтом. И что это – счастье.

А мы такие молодые!

1938–1945

Плотники…

Плотники о плаху притупили топоры.Им не вешать, им не плакать – сколотили наскоро.Сшибли кружки с горьким пивом горожане, школяры.Толки шли в трактире «Перстень короля Гренадского».

Краснорожие солдаты обнимались с девками,Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,Городские стражи строже потрясали древками,Чаще чокались, желая мяса и вина.

Облака и башни были выпуклы и грубы.Будет чем повеселиться палачу и виселице!Геральдические львы над воротами дули в трубы.«Три часа осталось жить – экая бессмыслица!»

Он был смел или беспечен: «И в аду не только черти!На земле пожили – что же! – попадем на небеса!Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти,Если – экая бессмыслица! – осталось три часа!»

Плотники о плаху притупили топоры.На ярмарочной площади крикнули глашатаи.Потянулися солдаты, горожане, школяры,Женщины, подростки и торговцы бородатые.

Дернули колокола. Приказали расступиться.Голова тяжелая висела, как свинчатка.Шел палач, закрытый маской, – чтоб не устыдиться,Чтобы не испачкаться – в кожаных перчатках.

Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!(Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)Душегуб голубоглазый, безбородый – и убийца,Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.

Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.«До свиданья, други!Может быть, и встретимся когда-нибудь:Будем жариться у черта на одной сковороде!»

Пастух в Чувашии

Глухой хрипун, седой молчальникИз-за коряг следил луну.Вокруг стоял сухой кустарник,Жевали совы белену.И странны, как рога оленьи,Валялись корни в отдаленье.На холод озерных зеркалТуман влачил свои полотна.Здесь мир первичный возникалИз глины и куги болотной.…И, звезд питаясь млечным соком,Сидел он, молчалив, как окунь.

Как дым, кипели комарыВ котле огромной лихорадки.За косогоры падали миры.И все здесь было в беспорядке.

Я подошел к огню костра.– А сколько будет до кордона? —Глаза лениво и бездонноГлядели из болотных трав.Он был божественный язычникИз глины, выжженной в огне.Он на коров прикрикнул зычно,И эхо пело в стороне…Я подражал «Цыганам» ПушкинаДо третьих петухов.

Потом достигла речь кукушкинаСветлевших перьев облаков.Коровы сбились в теплый ком,Следя, как звезды потухали.Шурша шершавым языком,Они, как матери, вздыхали…

Охота на мамонта

Я спал на вокзале.Тяжелый мамонт,Последний,шел по болотам Сибири.И камень стоял. И реки упрямоВ звонкиеберегабили.

А шкуры одежд обвисали.В налушнахСтрелы торчали. И было слышно:Мамонт идет по тропам непослушным,Последний мамонт идет к водопою.

Так отступают эпохи.Косые,Налитые кровью и страхом глаза.Под закосневшим снегом РоссииОставив армию,уходит на Запад.

Но челюсть разорвана криком охоты.Кинулось племя. В руках волосатыхСвистнули луки, как птицы…И кто-тоУже умирална топях проклятых.И вдруг закричалпоследний мамонт,Завыл,одинокий на всей земле.Последним криком своим и самымУгрюмым и долгимкричал зверь.

Так звал паровоз в ледниковой ночи,Под топот колес,неуемно,грозно…Мы спали тогда на вокзале тифозномИ там же кончалисьпри свете свечи.

«Когда, туман превозмогая…»

Когда, туман превозмогая,Пахнут набухшие ветра,Земля откроется – нагая,Слегка бесстыдная с утра.

И город веток и скворешен,Влюбленный в мокрый окоем,Вот так же редок и безгрешенИ так же мыслью напоен.

Когда под сферами пустымиБог твердь и землю создавал,Всему давая цвет и имя, —Свое поставить забывал.

Весь перепачканный и черныйОн шел, со лба откинув прядь,К земле, еще не нареченной, —Игру материи смирять.

И насладясь архитектурой,Неизменяемой уже,Усталый, под бараньей шкуройЗаснул, как пахарь на меже.

К вечеру

К вечеру лошади на ходуляхШляются. Сосны дымят медью.В травах лиловых кузнечик колдует.И мир поворачивается медленно,

Как деревянное колесо.Перемежаются длинные спицы.Вдруг прилетают тяжелые птицыИ улетают за горизонт.

Маяковский

Его безобразная дума сосет,Что голос был отдан на крикпрокламаций,Все прочно —и нечему больше ломаться,Короче,что сломано все!

Он мог бы солгать.Но конец.Но каюк.Стихи – только правда, без всякойпоправки.Он чувствовал несправедливостьотставки,Что временщикигенералам дают.

Он сердце свое приноравливал к датам,Не зная сомнений,не чуя вины.Он делал себя Неизвестным Солдатом,Но с правом на памятник после войны.

Он мир этот нянчил.Он создан был пасть,Как мост в половодье. Ему было малоНазначенной меры. И строчки ломалаСтихами замерзшая страсть.

А выстрела ждали. Казалось – судьба.Но время сметало решетки запретов,И Сталин уж не улыбался с портретов,А верил в суровость,как верят в себя.

Мы трудно учились такому пристрастью,Что душу сожми,и увидишь – права!Поэзия – тот недостаток пространства,Где только на честность даются права.

«Опять Гефест свой круглый щит кует…»

Опять Гефест свой круглый щит кует.Морочат нас текучие измены.Но мерные мужи уже не ждут Елены,И время Андромахи настает.

Не женское искомое тепло,Не ласточками сложенные руки!Когда на наковальни тяжелоКладут мечи и близятся разлуки —

Елена – вздор! Ахейцы спят в гробах.И лишь одно останется от праха,Как с Гектором прощалась АндромахаИ горечь просыхала на губах.

Софья Палеолог

Отмерено добро и злоВесами куполов неровных,О византийское чело,Полуулыбка губ бескровных!

Не доводом и не мечомЦарьград был выкован и слеплен.Наивный варвар был прельщенЕго коварным благолепьем.

Не раз искусный богомаз,Творя на кипарисных досках,Его от разрушенья спасИзображеньем ликов плоских.

И где пределы торжеству,Когда – добытую жар-птицу —Везли заморскую царицуВ первопрестольную Москву.

Как шлемы были купола.Они раскачивались в звоне.Она на сердце берегла,Как белых ласточек, ладони.

И был уже неоспоримЗакон меча в делах условных…Полуулыбкой губ бескровныхОна встречала Третий Рим.

Отступление

А у женщин глаза, как ручьизапрокинуты в небо…Они лежат, как забытые вещиНа полях,полных зеленого хлебаИ убитых женщин.

Слово о Богородице и русских солдатах

За тучами летучими,За горами горбатымиПлачет БогородицаНад русскими солдатами.Плачет-заливается за тучкою серой:«Не служат мне солдаты правдой и верой».

Скажет она слово —лист золотится;слезу уронит —звезда закатится.Чует осень долгую перелетная птица.

Стояли два солдата на посту придорожном,ветром покрыты, дождем огорожены.Ни сухарика в сумке, ни махорки в кисете —голодно солдатам, холодно им на свете.Взяла их Богородица за белые —нет! —за черные руки;в рай повела, чтоб не ведали муки.Привела их к раю, дверь отворила,хлеба отрезала, щей наварила;мол, – ешьте, православные, кушайте досы́та,хватит в раюживности и жита.Хватит вам, солдатам, на земле тужити,не любо ль вам, солдатам, мне послужити.

Съели солдаты хлеба по три пайки.Жарко стало – скинули «куфайки».Закурили по толстой.Огляделись в раю.Стоит белая хата на самом краю.И святые угодники меж облакамипашут райскую ниву быками,сушат на яблонях звездные сети…

Подумал первый солдати ответил:

«Век бы пробыть, Мати, с тобою,но дума одна не дает покою, —ну как, Богородица,пречистая голубица,бабе одной с пятерыми пробиться! —Избу подправить, заработать хлеба…Отпусти ты меня, Пречистая, с неба».

И ответил другой солдат —Тишка:«Нам ружьишки – братишки,Сабли востры – родные сестры.И не надо, Богородица, не надо мне раю,когда за родину на Руси помираю».

Не сказала ни слова, пригорюниласьПречистая.

И опять дорога.Опять поле чистое.Идут солдаты страной непогожею.И лежит вокруг осеньмокрой рогожею.

«Прости мне горькую досаду…»