Нос - Бруно Ясенский

* * *

В комнате, куда ввел Калленбрука незнакомец, стоял длинный стол. На столе горели свечи в двух семисвечных канделябрах, стоял телефон, две тарелки с мацой, лежал раскрытый талмуд огромных размеров и большая груда золотых монет. За столом сидело двенадцать ветхих евреев в меховых раввинских шапках. У евреев были седые бороды до пояса и пейсы, длинные, как растянутые пружины. При виде профессора Калленбрука все двенадцать старцев с неожиданной в их возрасте резвостью вскочили с мест и спели хором:

Мы - дюжина, мы - дюжина Сионских мудрецов! Весь мир нам нужен, нужен нам! Съедим его за ужином...

Кончив петь, они проделали челюстями несколько прожорливых движений и лязгнули зубами, образно показывая, как будет происходить это съедение всего мира за одним ужином. Затем, проплясав на месте несколько тактов, старцы, как по команде, снова уселись за стол и погрузились в суровое молчание. - Кто ты такой? - обратился к Калленбруку самый ветхий еврей. Волосы росли у него из ушей и из носа, седые, как полынь, и буйные белые брови, ниспадавшие на глаза, казались второй парой усов, выросших по ошибке над глазами. - Кто я такой? - скорбно прошамкал Калленбрук. - Еще вчера я был богатым и почитаемым человеком, главой семьи и гордостью друзей. А теперь? Теперь я просто бедный еврей. - Какое несчастье тебя постигло? - торжественно, как по загодя установленному церемониалу, спросил старец с двумя парами усов. - Ой, господин сионский мудрец! - вздохнул протяжно Калленбрук. - Меня постигло такое несчастье, что, если я вам расскажу, вы мне не поверите. У меня был прекрасный арийский нос, - какой нос! - и мне его подменили вот этой тыквой. У меня была еще молодая, совсем недурная жена, и у меня ее отняли и велели ей делать детей с женатым господином регирунгсратом Освальдом фон Вильдау. У меня были дети, - какие дети! - и их заберут во вспомогательную школу и там их стерилизуют, чтобы они не могли больше размножаться. У меня была слава и почет, а теперь я не могу показаться на улицу, чтобы любой щелкопер не вышиб у меня челюсть и не выпачкал платье. Скажите, господин сионский мудрец, бывал ли когда на свете человек несчастнее меня? Тут все двенадцать евреев сострадательно покачали головами, а старец с лицом, заросшим полынью, спросил в третий раз: - Хочешь ли ты отомстить тем, кто тебя обидел? - Хочу ли я отомстить? А вы бы не хотели отомстить за свою испорченную жизнь, за свою поруганную жену, за своих стерилизованных детей? Но скажите, господин сионский мудрец, - что я могу сделать? - Хорошо, - кивнул старец, - мы тебе поможем. Поклянись только, что ты навсегда останешься с нами и никогда никому ничего ни при каких обстоятельствах не расскажешь. Вот на тарелке маца. Она замешана на крови господ национал-социалистов, расстрелянных самим господином Гитлером. Отломи кусок и съешь! - Пропади они все пропадом! - воскликнул профессор, отломил большой кусок мацы и проглотил не жуя. Тут он почувствовал, что его мысли вдруг преисполнились неизвестной ему доселе хитростью и коварством и что в голове у него зреет еще смутный, но на редкость адский план. - Как бы ты хотел им отомстить? - спросил старец. - Подождите, подождите, у меня есть идея! - вдохновенно возвестил Калленбрук. - Они основали генеалогический сад, где по актам, гражданской записи воссоздают точную родословную каждого немца вспять до десятого колена. Каждый месяц на основе вновь разысканных документов они вносят поправки в генеалогические деревья. Давайте подкупим всех архивариусов Германии и впишем в метрические записи каждому чистокровному немцу по одному предку еврею! Завтра вся Германия узнает, что Геринг - вовсе не Геринг, a Hering - простая еврейская селедка - и что нет ни одного национал-социалиста, дедушка или по крайней мере прадедушка которого не был бы евреем! Выслушав слова Калленбрука, все двенадцать мудрецов пустились отплясывать большевистский гопак. Когда улеглась первая вспышка всеобщего восторга, старец с двойными усами обратился к Калленбруку: - Было нас до сих пор двенадцать сионских мудрецов. Каждый из нас придумал немало козней на погибель христианскому миру, но никто не додумался до более гениального плана. Ты заслужил почетное звание сионского мудреца. С сегодняшнего дня нас будет тринадцать! Тут все старички пришли в такое ликование, что долго не могли угомониться. Профессору Калленбруку надели на плечи атласный лапсердак, на голову большую шапку раввина и усадили его на самое почетное место. Профессор не без удивления заметил, что из его бритого подбородка, как вода из библейской скалы от прикосновения жезла Моисеева, брызжет длинная серебряная борода. Когда водворилась тишина, старики приступили к обсуждению деталей плана мщения. - Если в один день у каждого немца окажется по предку еврею, то всем им, волей-неволей, придется с этим примириться, и между ними не получится никакого раздора, - сказал черный, лоснящийся старец с длинными клыками седых усов, похожий на моржа. - Поэтому, по моему разумению, нужно вписывать не сразу всем, а постепенно: сначала одним национал-социалистам, и не всем, а сперва только самым заслуженным. Все согласились с этим справедливым замечанием, и тут же было постановлено для начала вписать еврейских предков только членам национал-социалистической партии, обладателям партийных билетов с № 1 по №

10 000.

К подкупу архивариусов решено было приступить немедленно. Старички поспешно принялись сгребать со стола золотые монеты и, позванивая ими в карманах, спели хором:

Гей, Сион, сияй восторгом! Увеличился наш орган На одного мудреца! Ламцадрица ца-ца!

Затем, выкинув несколько коленцев и нахлобучив шапки, они скопом исчезли в дверях, оставив Калленбрука одного за пустым столом с телефоном и двумя семисвечными канделябрами. Профессор хотел было окликнуть усобрового старца, спросить, оставаться ли ему здесь, или идти вместе с ними, но комната была уже пуста. Свечи горели тускло, подмигивая профессору и проливая стеариновые слезы на опустевший стол, на тарелку с мацой, на одинокий забытый кружок золотого металла. Профессору Калленбруку стало не по себе. У него промелькнула мысль, не заманили ли его в ловушку. Мысль эта сгустилась в паническую уверенность, когда в коридоре настойчиво, не умолкая, задребезжал звонок. Профессор метнулся, задел локтем и сшиб канделябры. Свечи заморгали и потухли. Он остался в полной темноте. Теперь ему казалось, что звонят не в коридоре, а надрывается на столе телефон. Дрожащими руками он шарил впотьмах по столу, не находя аппарата, и больно ушиб обо что-то палец. Наконец рука его нащупала телефонную трубку. Он рванул ее и поднес к уху... - Алло! Кто это?

* * *

- Господин профессор Калленбрук? - закартавил в трубку чей-то знакомый голос. - Добрый вечер! Говорит доктор Гиммельшток. Что это с вами сегодня? Почему вас нет в пивной Левенброй? Сидим без вас уже полтора часа. Наконец решили вам позвонить. Вы нездоровы? - Я?.. То есть как это?.. - бормотал Калленбрук. - Жаль, что вы не забежали на кружечку. Господин юстицрат Нольдтке был сегодня в ударе и рассказывал очень интересные вещи... Кстати, должен вас поздравить: ваша книга об эндогенных минус-вариантах еврейства очень понравилась вождю. Читал ее вчера в постели до двух часов ночи... Ну, когда же мы вас увидим? Завтра? Давайте, обязательно. Есть много интересных новостей!.. Если успею, заеду к концу послушать ваш сегодняшний доклад... Собеседник повесил трубку. Профессор Калленбрук еще несколько минут сидел в темноте с телефонной трубкой у уха. Потом ощупью повесил трубку на рычаг. Нашарил рукой выключатель. Вспыхнула настольная лампа. Щуря глаза от света, профессор оглядел свой старый, хорошо знакомый кабинет - письменный стол, телефон, пепельницу, ящик для сигар, разложенные на столе гранки: "В противовес римскому носу и другим многочисленным разновидностям классического греко-нордического типа семитический нос характеризует прежде всего заметная гипертрофия парных треугольных гиалиновых хрящей, образующая в сочетании с выдающейся горбинкой..." Профессор Калленбрук одним прыжком вскочил из-за стола и подбежал к зеркалу. Шумный вздох облегчения сотряс его плотное тело. Между мешковатых глаз, над усиками, коротко подстриженными по национальной моде, возвышался безукоризненно прямой, чуть утолщенный на конце нос Калленбруков. Строгость и чистота его арийских линий не могли вызвать никаких сомнений. Профессор провел ладонью по лбу: "Пфуй! И как это человеку может померещиться подобная дрянь?" Он вернулся к столу, взглянул на номер "Фелькише Беобахтер" с отчеркнутым красным карандашом объявлением: "Сегодня, в 8 часов вечера, в "Клубе друзей воинствующей евгеники" профессор доктор Отто Калленбрук прочтет доклад на тему: "Семитический нос как один из наследственных минус-вариантов еврейства". После доклада прения". Профессор взглянул на часы: "Ай-ай-ай! Без десяти восемь!" - Берта! - позвал он, открывая дверь в коридор. - Берта! Дай мне мой черный сюртук и вели Мицци быстренько погреть стакан пива. - Зажги верхний свет, Берта! - попросил профессор, беря сюртук из рук жены. Повязывая галстук, он искоса наблюдал в зеркало плавную поступь жены, медлительные движения ее полных рук, вытряхивающих из пепельницы окурки. - Берта! - окликнул он ее, вкалывая булавку. - Представь себе на минуту такое невероятное положение: что бы ты сделала, если бы твой муж... - это, конечно, смешно и абсурдно, но предположим на минуту, - что бы ты сделала, если бы твой муж оказался евреем? - У тебя всегда такие странные шутки, Отто! - Ну, допустим на одну минуту, - настаивал супруг. - Что бы ты тогда сделала? - Ну, конечно, я бы бросила его немедленно. - И тебе ничуть не было бы жалко ни того, что у вас есть дети, ни тех долгих лет, которые вы прожили вместе? - Какой ты чудной! С какой стати жалеть еврея! - А куда же ты ушла бы от него? К господину регирунгсрату Освальду фон Вильдау? - не в состоянии заглушить в своем голосе злобные нотки, ехидно спросил Калленбрук. - Видишь, какой ты злой! - покраснела жена. - Задаешь мне нелепые вопросы только затем, чтобы меня уколоть. Неужели всю жизнь ты будешь меня ревновать к господину фон Вильдау? - Хе-хе! Я ведь шучу, - засмеялся профессор. - Нечего обижаться. Он принужденно потрепал ее по щеке: - Ты ответила, как подобает истинной немке. Ну, иди, пришли мне мое пиво. Он чувствовал раздражение, неизвестно почему нараставшее в нем к этой полной, дебелой женщине, матери трех его детей, и предпочитал остаться один. - Папа, вот, пожалуйста, твое пиво! - тоненьким голоском доложил с порога младший отпрыск Калленбруков, семилетний Вилли, протягивая профессору на подносе дымящуюся фарфоровую кружку. Профессор растроганно погладил мальца по белокурой головке и залпом осушил кружку. - Папа, можно мне взять эту пустую коробку из-под сигар? - теребя на груди большой бант, спросил Вилли. Профессор ласково кивнул головой. - Вилли! - остановил он на пороге убегающего с коробкой мальчика. - Иди-ка сюда. Скажи мне, - ну, представь такой невероятный случай, - что бы ты сделал, если б вдруг твой отец оказался евреем? Мальчик посмотрел на отца вопросительно, пряча за спиной коробку. - Я бы позвал Фреда и Трудди, и мы бы его заманили во двор, а там мы бы его двинули по башке кочергой, а потом выбросили на помойку, - сказал он, не задумываясь, глядя на отца большими восторженными глазами. Он все еще стоял, явно дожидаясь заслуженной награды, - после каждого удачного ответа отец обычно давал ему двадцать пфеннигов. Но на этот раз отец был, видимо, рассеян. Вместо того чтобы дать сыну двадцать пфеннигов, он просто сказал, даже не смотря в его сторону: - Да, да, ты у меня молодец!.. И велел сбегать к Мицци - сказать, чтобы вызвали машину.