Голоса в темноте - Никки Френч

— У каждого есть точка критического напряжения, — отозвался он. — В этом все дело.

Ни один человек не представляет, как поведет себя, когда наступит эта самая точка критического напряжения, подумала я. И переключилась на мысли об озере, реке и желтой бабочке на зеленом листе. Представила березу с серебристой корой и нежно-зелеными листьями. Поместила ее на вершину пологого зеленого холма. И заставила подуть ветерок, чтобы он шелестел кроной, ворошил листья и они блестели и переливались бликами, будто меж ветвями вспыхивал свет. Над березой я повесила маленькое белое облако. И стала вспоминать: видела ли я когда-нибудь такое дерево или нет. И не припомнила.

— Я очень замерзла.

— Да.

— Можно мне одеяло?

— Пожалуйста.

— Что?

— Надо сказать «пожалуйста».

— Пожалуйста, дайте мне одеяло.

— Нет.

Меня снова охватил гнев. Он оказался настолько сильным, что чуть не задушил. Я сглотнула. Заморгала под капюшоном. Вообразила: вот он смотрит, как я сижу со связанными руками, петлей на шее и мешком на голове. Я была похожа на людей с газетных иллюстраций, которых выводили перед строем, чтобы расстрелять. Но под капюшоном он не видел выражения моего лица, не знал, о чем я думаю. Я постаралась, чтобы мой голос звучал бесстрастно, и ответила:

— Хорошо.

Собирается ли он меня мучить, когда придет время, или позволит постепенно умереть? Я плохо переношу боль. Если меня начнут пытать, я сломаюсь и выдам любой секрет. Но мое положение еще хуже: мне нечем остановить пытку — у меня нет никакой информации. А может, он хочет мной обладать. Лечь на меня в темноте, подчинить своей воле. Сорвать капюшон, обнажить лицо, вынуть кляп изо рта, раздвинуть языком губы. А потом... Я отчаянно замотала головой, и боль в черепе показалась почти облегчением.

Однажды я прочитала или где-то слышала, что тех, кто хочет вступить в специальную парашютно-десантную службу, заставляют бежать много миль с грузом на спине. А когда они, еле живые, добираются до финиша, командуют «кругом» и приказывают бежать в исходную точку. Человек считает, что выдохся, но оказывается, в нем еще остались силы.

Их всегда больше, чем предполагаешь. Они спрятаны где-то в глубинах. Вот что я себе внушала. Так где же точка моего наивысшего напряжения?

Меня разбудили шлепками по лицу. Я не хотела просыпаться. Какой смысл? Новые шлепки. Мешок приподняли, кляп вытащили изо рта.

— Проснулась?

— Да. Прекратите.

— Я принес еду. Открывай рот.

— Какую еду?

— Какая, к черту, разница?

— Сначала пить. Во рту пересохло.

В темноте послышалось бормотание. Шаги удалились и затихли внизу. Это хорошо. Маленькая победа. Крохотное проявление воли. Шаги вернулись обратно. Соломинка во рту. Я испытывала отчаянную жажду. Но в то же время хотела выполоскать нитки и ворс противной старой тряпки, которая меня так долго душила.

— Открывай рот.

В губы ткнулась металлическая ложка с чем-то раскисшим. Мысль, что меня кормит человек, который собирается вскоре убить, внезапно показалась настолько отвратительной, что я представила, будто жую человеческую плоть. Я стала давиться и плеваться. Послышались новые ругательства.

— Ешь, мать твою! Иначе я лишу тебя воды на целый день!

На целый день. Это хорошо. Значит, сегодня он не собирался меня убивать.

— Подождите, — попросила я и сделала несколько глубоких вдохов. — Теперь хорошо.

Ложка скребла о края миски. Затем я почувствовала ее у себя во рту. Лизнула еду, проглотила. Пища напоминала овсянку, только нежнее, мягче и со сладковатым привкусом. Что-то вроде смесей для младенцев. Или бурды для выздоравливающих — из тех, что продаются в аптеках. Я представила придурков со стекленеющими глазами на больничных койках, которых кормят с ложки раздраженные сестры. Глотала, а в рот мне пихали новую порцию. Четыре ложки. Не растолстеешь. Дай Бог, не протянуть ноги. Потом я пососала еще немного воды через соломинку.

— Пудинг?

— Нет.

У меня появилась интересная мысль.

— Где мы познакомились?

— Ты о чем?

— Когда я здесь очнулась, у меня очень сильно болела голова. Это вы меня ударили?

— Что ты плетешь? Пудришь мне мозги? Хочешь задурить голову? Учти, я могу сделать с тобой все, что угодно.

— Ничего подобного я не хочу. Последнее, что я помню... я даже не уверена... все как в тумане. Помню, как была на работе. Помню... — я хотела сказать, «своего парня», но испугалась, что он может приревновать, а это было совершенно ни к чему, — помню свою квартиру, как что-то в ней делала. А потом оказалась здесь. И без малейшего понятия, как сюда попала. Я хочу, чтобы вы мне рассказали.

Последовала долгая пауза. Я даже решила, что он ушел. Но вдруг послышались какие-то подвывания, и я с ужасом поняла, что это его характерный, с присвистом, смех.

— Что я такого сказала? — спросила я. — Что? — Надо продолжать говорить. Не прерывать общения. Думать, чтобы остаться в живых! Чтобы не чувствовать, потому что я смутно понимала: стоит поддаться эмоциям, и я брошусь с края в черную пропасть.

— Я тебя захватил, — ответил он.

— Вы меня захватили?

— На тебе мешок. Ты не видишь моего лица. Умница. Если я поверю, что ты меня не видела, может быть, я тебя отпущу. — Снова жуткий смешок. — Ты же мечтаешь об этом, когда лежишь здесь одна? Мечтаешь вернуться в мир?

От приступа жалости к себе я чуть не завыла. Но одновременно стала размышлять. Выходит, мы с ним встречались. Он не просто подкрался ко мне сзади в темном переулке и ударил по голове. Неужели я с ним знакома? И если увижу, узнаю в лицо? Определю по голосу, когда он начнет говорить естественно?

— Если вы мне не верите, не имеет значения, что вы мне наобещаете.

Кляп снова забил рот. Меня подняли, опустили вниз и усадили на ведро. Потом подняли обратно и водрузили на уступ. Никакой проволоки. Видимо, он намеревался остаться в помещении. Я ощущала на лице его дыхание, отнюдь не свежее.

— Ты лежишь здесь и пытаешься понять, что к чему. Мне это нравится. Думаешь, если сумеешь заставить меня поверить, что не сможешь меня узнать, я тебя отпущу. Ты ничего не понимаешь. Не видишь сути. Но мне это нравится. — Я слушала скрипучий шепот и старалась вспомнить, не знаком ли мне каким-нибудь образом его голос. — Остальные, они не такие. Взять хотя бы эту Келли. — Он перекатывал имя во рту, словно это была тоффи[1]. — Она постоянно плакала, черт бы ее побрал. Никаких гребаных планов. Один плач. Каким облегчением оказалось ее заткнуть.

«Не реви, Эбби. Не действуй ему на нервы. Не раздражай его».

Мысль пришла ко мне из темноты. Он поддерживает меня в живых. Я была в его комнате два, три или четыре дня. Можно жить без пищи неделями. Но сколько человек способен просуществовать без воды? Если бы меня просто заперли и не ухаживали, я была бы уже мертва. Вода, которую я глотала, была его водой. Еда в моих кишках — его едой. Я жила словно животное на ферме. Я принадлежала ему и ничего не знала о нем. Может быть, в мире, за пределами комнаты, этот человек был тупым, отталкивающим, омерзительным неудачником. Слишком застенчивым, чтобы заговорить с женщиной. Коллеги над ним потешаются. И он так и живет тихоней-чудаком в одиночестве.

Но здесь я всецело в его распоряжении. Он был моим любовником, отцом и богом. Захочет, придет и тихонько удавит. И я всякую секунду бодрствования должна решать головоломку, как с ним обращаться. Понравиться, заставить себя полюбить или остерегаться? Если он хочет сломать женщину перед тем, как ее убить, следует оставаться сильной. Если он ненавидит женщин за враждебное к себе отношение, надо его приласкать. Если он мучил женщин за то, что был отвергнут, тогда я должна... что? Принять его? Каков правильный выбор? Я не знала.

Я не считала секунд без проволоки. Казалось, это не имело значения. Но через какое-то время он вернулся. Я почувствовала его присутствие. Рука на плече заставила меня вздрогнуть. Неужели он проверял, жива я или нет?

Две возможности. Уйти в свои мысли. Желтая бабочка. Прохладная вода, которую можно пить. Я пыталась воссоздать свой мир в голове. Квартиру. Я ходила по комнатам, рассматривала картины на стенах, трогала ковер, называла предметы на полках. Бродила по родительскому дому. Возникали странные провалы памяти. Отцовский сарай в саду, ящики в столе Терри. И тем не менее. Столько всего в моей голове. Такое множество вещей. Но иногда, когда я прогуливалась по воображаемым комнатам, пол исчезал у меня под ногами, и я падала. Игры сознания поддерживали меня в здравом уме, но я знала, что недостаточно сохранить рассудок. Я должна была еще оставаться в живых. Я намеревалась его убить, причинить боль, выпотрошить и размазать. Для этого требовалась только возможность. Но вероятность того, что она представится, была крайне ничтожна.