Дамнат - Ростислав

День прошел незаметно и наступила очередная ночь. И опять в сумраке возник глубоко печальный лик всё той же женщины. Губы её чуть слышно что-то шептали. Или кричали? Только сейчас Иван разглядел мертвенно-бледную кожу незнакомки; смутные, колеблющиеся очертания тела, покрытого грязно-бурыми пятнами, — женщина, видимо, умерла насильственной смертью. Отшельник не мог спокойно смотреть на привидение; её облик — смутно знакомый — причинял невыносимые страдания, как будто он чем-то провинился перед ней.

В ту памятную ночь он кричал на нее, он гнал ее прочь.

День не принес облегчения. Иван взволновался чуть ли не до паники, ошеломленный вихрем мыслей, что заполнили его так долго дремавший разум. «Что-то случилось! — думал он. — Вот именно! Там, за горами, произошло нечто ужасное… какое-то бедствие. Что-то, что-то… Что же именно?»

Иван не находил места — скрытое прошлое, плач привидения, тревога, загадочная вспышка, таинственные звери — всё сводило с ума.

Спустя несколько дней безумия он вышел из землянки и вдруг обнаружил на скамье старца.

— Кто ты? — отпрянув в ужасе, прохрипел отшельник. — Откуда ты пришел?

Но старец как будто не замечал его. Сложив руки на посохе, гость смотрел перед собой немигающим взглядом.

— Кто ты?! — Иван схватил дубину и замахнулся, но в последний момент остановился. Дубина выскользнула, упав в снег.

Старец, подобно тем трем чудовищам, испарился.

Очередная ночь — которая по счету? — не принесла успокоения. Постоянно снилась мать — Иван уже понял, что это именно мать. То живая и окровавленная, кричащая, плачущая, изо рта вместе с предсмертным хрипом вытекает кровь. То мертвая у его ног. Он убил ее? Он убийца родной матери?

Всё настойчивей и громче звучали голоса в голове. И днём, и ночью. Он не знал, куда от них деться. Жизнь его неотвратимо изменилась. Сколько дней и ночей прошло? И когда это прекратится?

Однажды Иван вернулся к ручью — полынью затянуло льдом. Отшельник разбил лёд и взглянул на себя. Он и правда походил на смерть. Измождённый, заросший густой неопрятной бородой. Вернувшись, отшельник долго срезал жёсткие и непослушные волосы, пока не осталась неровная щетина.

Потянулись дни, самые тягостные и беспокойные за все время, что отшельник прожил здесь. Дни и ночи, наполненные сомнениями, образами и призраками наяву и кошмарами во сне.

Призраки… Не всегда это была его мать. Один-единственный раз он увидел на скамье, там, где сидел старец, мужчину, уже в годах, но еще крепкого. Широкоплечего.

— Зачем я делаю это? — грустно сказал мужчина, посмотрев на отшельника. — Зачем прячу тебя от мира? Не лучше ли убить тебя? Но как я смогу? Как я смогу? Не проходило и дня без того, чтобы я не задал себе этот вопрос, человече.

Иван стоял, остолбенело глядя на него и понимал, что давешний старец и этот гость — один и тот же человек. Отшельник нерешительно прикоснулся к призраку, словно надеясь, что он живой, что он из плоти и крови, но… морок тут же пропал.

— Я помню тебя! — изумленно прошептал Иван в пустоту. — Я помню тебя! Ты — тот монах! Мы пришли сюда вместе — ты и я. Я помню! — Иван сел на скамью. — Ты ушел, сказав напоследок что-то… — Отшельник наморщился. — Ты сказал, что сделал всё, что мог… Ты сказал что… Ну же! — Он хлопнул себя по лбу. — Ну же, вспоминай! Что-то о том, что я… не проснусь? Почему? Почему я должен спать? И сплю ли я?

Иван встал.

— Я должен тебя найти, — твердо сказал он. — Я должен пересечь реку и пойти навстречу вспышке. Я должен понять, что со мной.

Неожиданно его обуяла такая слабость, что он едва дополз до лежанки. И провалился в забытье, бессвязно шепча:

— Кто мы?.. Кто мы?.. Всего лишь… всего…

…лишь тени на фоне монументальных стен Шарад-Джана, с его невесомыми арками, парившими на головокружительной высоте; с колоннадами, протыкавшими облака, соткавшиеся из дыма многочисленных курильниц хранящих покой предков. Мы — лишь едва различимые тени, обреченно бредущие в никуда в несмываемом с начала времен полумраке, окутавшем залы храма, освященного дыханием того, кто вечно ткет.

Долог путь к неведомым, тем, кто может прочесть полотно мироздания. Изречь слово. Даровать мудрость. Или погубить во веки вечные. Величайшая честь. Величайшая жертва. Но он уверен в своей правоте. Он шел к этому всю свою жизнь.

— Чисты ли твои помыслы? — Тень распорядителя упала на него.

— Да, кардат.

— Да не разорвется ткань! Проходи.

Все семеро собрались в круглом зале — на это указывали семь едва заметных искорок горящих фитильков в лампадках у их ног. И всё. Полная тьма. Лица неведомых всегда скрыты.

Как ничтожен он! Как смертен простой книгочей, осмелившийся дойти до неведомых! Сомнения точили естество кудха, будоражили разум, кружили голову. Во рту пересохло, руки вдруг затряслись. Но ради общего блага он должен…

— … поведать вам о зле, таящемся в диких землях. Зле столь древнем, что даже тот, кто вечно ткет, обошел его стороной. Я выведал это из древних свитков. Столь древних, о сущие, и так глубоко запрятанных, что мне и не верится. В них говорится о язве, о зле. О душах, жаждущих мщения. Оно скрыто там, где живут нечестивые. Люди.

— Говори, — услышал, а скорее ощутил кудха.

И он стал говорить.

Новая ночь. Все те же кошмары. Только клетка на этот раз оказалась открыта. Ивану снилось, что он сомневается, выйти или нет?

И он покинул клетку.

Новый день. Было пасмурно, шел мокрый снег. Деревья лишились снежного покрывала и стали выглядеть откровенно жалко. С голых ветвей падала капель. Если так продолжится, начнется ледоход и реку тогда не перейти. До чего же опостылел ему этот край! Снова на пороге вода — но на этот раз он перепрыгнул. Вовремя пригнулся, чтобы не удариться о притолоку. И голова не болит. Давно отшельник не чувствовал себя так хорошо.

Он умылся в ведре. Посмотрел на себя в отражении воды. Без бороды — вот так небрежно соскобленной — отшельник выглядел хоть и гораздо моложе, но в то же время… как-то чуждо что ли? Иван не понимал, что именно он усмотрел в собственном изображении. Но позже, вспомнив видение монаха, понял, что нынешний облик его чем-то похож на того загадочного человека, имени которого так и не узнал.

Иван понял, что очнулся от многолетнего сна. Или прозрел, неважно. Тридцать лет сна. Тридцать