Антихристово семя - Андрей Сенников

а по здравому рассуждению то — зачем такой заговор, к чему? От столиц мы далече, делом заняты государевым, для пополнения казны, приращения земель российских. Не по писанному выходит? Экая беда?! Соль, пушнина, руда, таможенные да торговые выгоды куда идут? От то-то… Что?! Народишку убыло? Господь с тобой! Через Соль Камскую тыщщи проходят человеков: и на запад, и на восток. Что теперь прикажешь, за каждым розыск чинить?! Нет, господин асессор, твое дело государево, особливое — тебе и розыск. Имеешь охоту на каждое кликушество гишпедицию снаряжать — мешать не стану. Скликай охотников на казацком круге, дощаник бери, дам; и полувзвод солдат. Более не могу, не серчай. Службы то в Соли Камской, я чай, не убавилось…»

Поглотила Ваську Сибирь, как есть с потрохами поглотила…

***

К исходу третьей седьмицы воинство Васькино зароптало.

Стали свободные от гребли кучками собираться, то у норы, то на кичке — от господина асессора далее, — шептаться и сверкать зло глазами из-под насупленных бровей. Измождённые лица опухли от укусов мошки, застарелые струпья расчёсов гноились. Дощаник окутывался табачным дымом, который пронырливый ветер растаскивал по-над Колвой грязными тающими клочьями. Табака то мало осталось. Это Васька знал. Всю полбу сварили и съели пять дён тому. Рыба стояла поперёк горла, и пустую ушицу хлебать — охотники перевелись: последние крошки хлеба уже вытрясли из мешков. С голоду, понятно, не пухли, но вынужденное безделье, однообразие ломовой работы и вид угрюмых берегов без края и конца осаживали дощаник сердечной тугой всё ниже и ниже, того и гляди через борт хлестнёт студёной водицей…

Рычков вострил шпагу и чаще чистил пистолеты, кляня и старца, и неведомый скит, и самого Ушакова с его дознаниями. От табака во рту стояла горькая оскомина, тело немилосердно чесалось, но горше телесных немочей донимали мысли: а ну как и впрямь нет никакого Нектария, морока одна да небылицы, и прав воевода Баратянский, но в Петербурге того не объяснишь, а значит быть Ваське драну батогами как сидоровой козе, да судьба сгинуть в каменных мешках демидовских рудников. А то и того хужее — навалятся прямой сейчас гуртом, намнут бока до беспамятства, да пустят за борт в студёную и прозрачную волну. С тем в Соль Камскую и воротятся: пропал де совсем господин асессор…

…К полудню развиднелось, разошлись в синем небе прозрачные облака, и солнечные зайчики играли в брызгах под ударами вёсел. На стрежени дощаник шёл тяжело, в сиплые ритмичные выдохи гребцов и скрип уключин стал вплетаться отдалённый рокот, словно где-то над горной грядой одесную ходила невидимая грозовая туча. Поносное весло убрано и вытянулось вдоль борта. Распущенный парус на райне вяло шевелился. Вперёдсмотрящий, оседлав бушприт, вытянул шею. Плечи его выдавали напряжение…

От казацкого кружка на кичке отделился Шило и, перешагивая скамьи, цепляя их ободранными ножнами татарской сабли, направился к асессору. Васька незаметно взвёл курки пистолетов под плащом, невозмутимо разглядывая переносье десятника: обгоревшее на солнце, расчёсанное в лоскуты сползающей кожи. Тумак с овчинной опушкой заломлен на ухо, концы вислых усов вросли в окладистую бороду, словно корни, серьга в ухе вспыхивала на шаге золотой искрой. Варнак и есть…

— А что, кошевой, — сказал Шило, щуря плутовской глаз, — Не пора ли братам вёсла сушить? Который уж дён идём — нет приметного знака. Может, и скита никакого нет, враки одни…

— В гишпедицию вас никто силком не тащил…

— Так то оно, конечно. Охота пуще неволи, — согласился Шило. — Токмо не упустили ли знак то? Не просмотрели? В зырянские селения заходить не даёшь, кумирницы языческие искать не велишь. Разве сказано, что знак с реки виден?..

Резон в словах десятника имелся, но самая думка его была прозрачна как вода в Колве-реке: рухлядишкой разжиться, что приносили в жертву Войпелю да Йёме; самородным серебром, что могло оказаться в жертвенных чашах у множества истуканов здешних божков и духов…

— В сём году воевода ясак брал, — сказал Васька и погрозил старинным зырянским присловьем, которых наслушался досыта в розысках и разговорах о постылом Нектарии, — А Йёма — баба кёд льёк. Сердитая…

Шило усмехнулся.

— Так то воевода…

Отдалённый рокот усилился. Дощаник забирал по стрежени влево, обходя пологий мыс поросший густым ельником. Рулевой за норой вяло шевелил веслом.

— Золочёные оклады на гнилые шкурки променять хочешь? Про скит старца Нектария в самом Петербурге известно. И народишку туда стеклось за последний год — тьма. Тоже не пустые шли, я чай…

— Эк тебя, господин асессор, — осклабился казак и поддразнил, — «Известно»… Град Петров далече, а чем длиннее дорога, тем больше врак пристаёт… Следов того исхода, о котором ты толкуешь, я что-то по берегам не вижу…

Тут десятник был в правых: места по обеим сторонам шли дикие, нетронутые. Ни единого следа торного речного пути: застарелых кострищ, рубленого лапника под ночлег, истоптанных полян, брошенных по берегам жердей от навесов, волокуш, шалашей; прочего сора, что походя оставляет за собой человек.

— Ладно, — сказал Васька, поглаживая пистолетную рукоять под плащом, — В следующее становище зайдём…

— Следующее — в двух переходах вниз по реке, — обронил Шило. Взгляд его затвердел, в бороде влажно блестели редкие зубы. Волосатые пальцы на рукояти сабли побелели. Двенадцать пар глаз напряжённо следили за десятником и асессором. Неужто всех подбил? «Дать бы тебе в душу», — подумал Рычков, — «Да по уху бы ещё…». Он сморгнул мутное безысходное бешенство, застившее ему и реку, и парус, и заросшие берега, и солдат на вёслах… В голове рокотало и ухало. Васька выпростал руки из-под плаща и накрыл ладонью головку рукояти казачьей сабли, склонился и зашептал дурнинушкой в бородатую харю:

— «Тебе, в душу твою вкладываю слово божеское… Коли пуста душа твоя, омертвела и пустынна, как поле мёртвых, куда был взят пророк Иезекиль, коли нет там ничего, кроме пыли и праха, упадёт слово в мёртвую сухую землю и погибнет без всхода, и не будет тебе преображения по слову божескому, ни спасения, ни вознесения. Хладный ветер понесёт душу твою по пустыне Антихристовым семенем…»

Шило отшатнулся, скамья подрубила казака под колени, и он бы рухнул гузном, не удержи Рычков его за опоясье. Гребцы сбились с ритма. Шило выпучил глаза, борода провалилась влажной, красной ямой раскрытого рта…

— Антихристовым семенем, казак. Понял ли?! — напирал Васька, унимая лютую радость от того, что угадал верно, и не катаньем варнака брать надобно, а мокрогубым юродивым речитативом, что врезался в память как затхлая вонь земляной ямы в платье. — Подберёт тебя Йёма, ох подберёт, коли креста на тебе нет…

— Аз, господин