Место для жизни. Квартирный сюжет в рассказах - Юлия Винер

И тут раздался раздирающий уши грохот.

Ступени содрогнулись у Дирка под ногами. С потолка посыпались пласты краски. Секунду было тихо, затем с улицы понеслись вопли, звон стекла, на соседней автостоянке заверещали на разные голоса сигнальные устройства.

Дирк замер на месте, а в следующий момент инстинктивно сделал то, чего делать ему не надо было ни в коем случае: подбежал к окну на лестничной площадке и выглянул наружу.

Сквозь темно-желтую завесу дыма и пыли он увидел внизу что-то красно-синеватое, влажно-блестящее, что скакало и крутилось по тротуару у самого подъезда, окруженное веером красных брызг. Оно соскочило с тротуара на мостовую, прямо под ноги подбегавшим людям, и остановилось, и опустилось, студенисто колыхаясь в красной луже.

У Дирка подогнулись колени, и он сел на загаженный пол. Из грязно-белой двери выбежала растрепанная старуха с безумными глазами и поспешно заковыляла вниз по лестнице, громко приговаривая:

— Зельда… Зельда, паршивка… куда же ты, кошечка моя маленькая…

Дирк понимал, что это и есть его тетка Хана, и открыл рот, чтобы окликнуть ее, но у него не было голоса, и не было сил набрать в грудь воздуха, он начал икать и задыхаться.

— Шок, — раздался голос у него над головой. — Берись, стащим его вниз.

По лестнице бежали выскочившие из своих квартир люди, со всех сторон выли сирены подъезжавших амбулансов и полицейских машин.

Когда его свели вниз и стали поднимать, чтоб уложить на носилки, Дирк уже начал дышать и немного опомнился. И увидел, что кругом полно полиции. Надо было немедленно уходить. Он сказал, что он в полном порядке, высвободился из объятий державших его людей и ушел, стараясь ступать потверже на ватных ногах.

По дороге Дирк сперва решил, что поедет прямо к Рифату. Он не знал, как будет с ним об этом говорить, но совсем не говорить было невозможно, а кроме как с Рифатом — не с кем. Но как говорить? И как вышло, что он там очутился? Положим, скажет, что ходил искать квартиру. Но как, как об этом говорить? С восторгом и удовлетворением? С деловым одобрением толково организованной операции? С циничной издевкой над перепуганными евреями — вон какую тьму полиции и амбулансов они нагнали из-за одного небольшого взрыва? Но что тогда делать с тем синевато-красным, влажно-блестящим, что скакало и крутилось там по тротуару?

Дирк вдруг понял, что не хочет говорить об этом с Рифатом.

И не хочет его видеть. Ни его, ни его родных, ни своих учеников, ни сейчас, и вообще никогда. Все они, только что такие ему близкие и нужные, показались вдруг одномерными неодушевленными куклами, которых он лишь в своем воображении наделил приятными и лестными для него человеческими качествами. Лишь в воображении включился в их дело и назвал его своим.

Говорить о том, что произошло, он мог бы только с людьми, которые видели то, что видел он, и чувствовали то, что чувствовал он. Люди эти остались там, позади, откуда он так поспешно ушел.

Вернуться туда? Вмешаться в толпу и рассказывать, рассказывать одному, другому, третьему, как он шел по лестнице, и раздался взрыв, и дом закачался, и он бросился к окну, и посмотрел вниз, и там… там… крутилось и скакало… Но и эти люди были для него чужие, виделись ему как плоские, холодные картонные фигуры, все, кроме одного… Дирка опять затошнило, занемели руки, начало давить в горле и в груди.

Где же тогда, где же те, кого он может назвать своими, где те, кому не все равно, что с ним случится? Где же тогда то место, которое он может назвать домом? С трудом ловя ртом воздух, он мгновенно пробежал в мыслях по всему миру, по всем знакомым ему местам, по всем знакомым лицам, ища, к кому бы прислониться, взять хоть немного тепла, но все это были серые, безразличные тени, среди них не было для него ни одного живого человека…

Отец!

В груди сразу отпустило, и Дирк задышал свободнее.

Отец. Свой. Тиран и диктатор, язвительный насмешник, стареющий бродяга и неудачливый игрок. Какой ни на есть, а свой.

Набрать где угодно денег, занять, вымолить, душу заложить и уехать. Вернуться к отцу. Вернуться к его тиранству, к его издевкам, к его бесконечным проигрышам, к его кочевой гостиничной жизни — вернуться домой.

А здесь у него не было никакого дома. Было только чужое дело, чужие люди и наемная квартира, да и то не оплаченная за много лет.

Поиск

В Израиле Юля впервые услышала, как люди говорят «я ищу себя».

И молодые, из тех, которые задумываются, да и взрослые занимаются этими поисками, женщины особенно. И ищут себя, и ищут, и нигде найти не могут. А Юля, с тех пор как вышла из детства, хоть и растерянная была, и рассеянная, и растрепанная, но никогда не догадывалась, что ей надо искать себя. Она всегда была тут, вот она она, всегда с собой, даже слишком. Но как только услышала это выражение, сразу поняла, что именно этого ей всегда и не хватало, найти себя. Поздновато, но искать надо.

Раньше она всю жизнь искала совсем другого: денег на прожитье, мужчину-любовника, женщину-приятельницу, интересную книжку (книжку на крайний случай). Всю жизнь искала и иногда находила (книжку легче всего), а потом теряла. Никогда и ничего она не находила надолго, на постоянно, ни работы и заработка, ни мужчины, ни подруги, и только книжки были при ней и утешали. Все остальное как-то проскальзывало между пальцев.

У нее и жилья своего постоянного не было, хотя прописка была, там, где Юля жила когда-то с мамой и папой. Но мама и папа, дай им Бог здоровья, хотели жить долго, а людей, которых приводила Юля, в своем доме не хотели. Поэтому и места для жизни тоже приходилось себе искать, она то пристраивалась тайком в каком-нибудь чужом общежитии, то снимала комнату, изредка жила с кем-нибудь, но до сорока лет это ее не тяготило, наоборот, казалось смело и оригинально — вон я какая, птичка небесная, не то что вы все, буржуи несчастные.

Но потом стало уже за сорок, замуж Юля выйти не надеялась, она давно поняла, что на таких, как она, не женятся, а мама с папой правильно питались, совершали долгие прогулки и выглядели свежо и молодо.

Юля начала немного уставать от этой жизни и со свойственной ей спонтанностью все враз переменила — взяла да эмигрировала из России в Израиль. Тогда это тоже казалось смело и оригинально. Тут она и узнала, что надо себя искать, хотя привезла себя с собой целиком и полностью, ничего не потеряла по дороге.

Однако прежде надо было искать все те же знакомые вещи. Юля почему-то рассчитывала, что тут это будет проще, но оказалось не так.

В России о Юле ровным счетом никто не заботился, а тут проявили кое-какую заботу. Обучили азам нового языка, дали немного денег. Но от азов Юля далеко не ушла, а денег давали мало, едва хватало, чтоб снимать комнату в квартире с двумя соседями. Такое она и там могла найти, где уж тут искать себя.

Вместо этого пришлось искать работу.

С неполным библиотечным образованием и без языка для Юли находилось лишь два вида работы: уборка и ухаживать за стариками. Второе казалось предпочтительнее, и Юлю послали обслуживать старого художника, сломавшего себе шейку бедра. Художник был родом из Германии — Юля сказала, что учила немецкий, хотя от него не оставалось даже азов.

Юля радовалась, что идет работать в интеллигентный дом, но действительность превзошла все ее ожидания. Юля вошла в квартиру и ахнула: со всех стен и простенков в коридоре и даже с внутренней стороны двери на нее светили великолепные, яркие и радостные картины. Мало того что художник, еще и очень хороший, и Юля совсем повеселела.

И работать у художника оказалось нетрудно и приятно. Он уже ходил с ходунком, за собой делал все сам, и требования его были невелики: подмести в кухне и в коридоре, вынести мусор, заложить белье в стиралку, купить продукты по заготовленному им списку. И сварить суп, всегда один и тот же — это было немного сложнее, готовить Юля толком не умела, но художник безропотно съедал, что получалось. Зато мыть пол и вытирать пыль в комнатах, где едва можно было пройти от стеллажей и полок, тесно заставленных полотнами в рамах и без рам, он категорически запретил — и мне же лучше, радовалась Юля. И только одно его требование сильно огорчило Юлю: он просил разговаривать с ним как можно меньше, исключительно по делу. Так что немецкий оказался не нужен, да и иврит не очень — хватало того, что у Юли было. А ей как раз очень хотелось поговорить. Старик казался незлым, лицо у него во время работы было радостное и интересное, а ей было скучно и одиноко.

С течением времени они привыкли друг к другу. Юля научилась сносно варить суп, а художник начал изредка, не отрываясь от работы, отвечать на ее осторожные подступы к разговору. Во всяком случае, на вопрос, как он себя чувствует, он теперь отвечал всегда, и всегда одинаково: «Спасибо, лучше».