Мы - инкубаторские - Александр Папченко

«Теперь мое тело будет лежать… серое, как тряпка», — подумал Эрик.

— Ну так что, писать будешь? — спросил Штырь и взял его за плечо.

Пальцы у Штыря были жилистые и крепкие. Эрик попытался сбросить руку, но та впилась в его тело словно железная… Кто-то ткнул в его спину кулаком.

— Пиши давай, а не то…

«Теперь мое тело будет лежать серое…» — тягуче билась в висках страшная мысль. «А что, — пытаясь заглушить сомнение, подумал Эрик, — я напишу… Не поверит ведь. А завтра где-нибудь встречу и все объясню…» Конечно, Эрик понимал, что объяснить будет трудно, но ведь это будет завтра.

— Ладно… — Эрик подвинулся к тумбочке и, стараясь не растерять последние граммы достоинства, подчеркнуто независимо взял ручку.

— Пиши, — Штырь уставился в потолок, — Алена… значит, так… Алена, зайди в умывальник… мне нужно… нужно… Написал? Сказать тебе что-то очень важное. Эрик. Всё?

Эрик подвинул тетрадку.

— Хорошо, — Штырь пробежал написанное глазами. — Кто отнесет?

— Давай я! — вызвался неожиданно Хряк.

«Вот скотина, — подумал Эрик, — а я еще, дурак, защищал его».

Пока Хряк, одевшись, бегал относить записку, Эрика оставили в покое. Все обсуждали, как Мальвина воспримет написанное, поверит или нет, и вообще…

Но вот появился посыльный и, взглянув исподлобья на его сияющее лицо, Эрик понял, что он погиб.

— Поверила! — выпалил Хряк с порога. Штырь тут же выхватил у него ответ.

— «Хорошо. Оля», — прочел он.

— Ура! — обрадовались пацаны, и записка пошла по рукам.

— Я не пойду, — вдруг проговорил Эрик и на всякий случай вцепился в спинку кровати.

— Что ты сказал? — нахмурившись, подступил к нему Штырь.

Эрик молчал.

— Повтори, что ты сказал? — Штырь кулаком приподнял подбородок Эрика. Ожидая удара, тот сжался, но удара не последовало. Штырь, обернувшись к угрюмо притихшей толпе, сказал:

— Пацаны, Эрик нас ни фига не уважает. Надо что-то придумать. Бить его можно и после… — Штырь сощурился, — после свидания. А то нехорошо с разбитой рожей… А?

— Правильно…

— Давай его оттащим…

Вдруг ни с того ни с сего заржал Хряк и упал, дрыгая ногами и схватившись за живот, на кровать.

— Ты чего? — повернулся к нему Рыжий.

— Хохма, — сквозь смех выдавил Хряк и, поманив его пальцем, зашептал что-то на ухо. Рыжий позвал Штыря, и они втроем стали о чем-то шептаться, изредка поглядывая в сторону Эрика. Наконец совещание закончилось, и, подойдя к Эрику, Рыжий и Штырь вдруг схватили его за руки. Еще не понимая, что с ним собираются делать, Эрик отчаянно сопротивлялся.

— Снимай трусы с него! Стаскивай! — скомандовал Штырь.

Эрик пытался вырваться, но не тут-то было. На него навалились еще несколько человек и под дружный хохот стащили трусы и майку.

Толпа пацанов окружила Эрика и потащила его к выходу из спальни. Идти было недалеко, только спуститься ниже на этаж. Растопырив руки и ноги, Эрик пытался зацепиться вначале за спинки кроватей, потом за дверной косяк, потом за перила лестницы, но если даже это ему удавалось, то десятки рук тотчас же отцепляли его пальцы, и процессия, шушукаясь и хихикая, двигалась дальше. Благополучно миновав коридор, который просматривался с вахты дежурного воспитателя, ребята пересекли игровую комнату и, свернув в закуток, втолкнули Эрика в умывальник.

Освободившись, он тут же бросился к двери, но ее снаружи держали. Эрик, тяжело дыша, остановился посреди умывальника и огляделся. Чем бы прикрыться? Как назло, в умывальнике ничего не было, кроме забытого кем-то носка, сушившегося на батарее. Но что носок, он маленький, разве им прикроешься? Тогда Эрик бросился к окну. Лихорадочно отщелкнув нижний шпингалет, дернул раму. Та не поддалась. Ее держал верхний шпингалет. Эрик, вцепившись в ручку, подтянулся и, стоя на подоконнике, попытался дотянуться до шпингалета.

В этот момент за дверью раздалось шушуканье, потом топот множества убегающих ног. Эрик соскочил с подоконника. Вошла Мальвина. Чувствуя, как от невыносимого стыда у него темнеет в глазах, Эрик присел на корточки.

«Я, наверно, сейчас умру», — подумал он.

Мальвина, скользнув взглядом по скорчившейся фигуре Эрика, повернулась и попробовала выйти. Но ловушка захлопнулась. Дверь держали с другой стороны. Некоторое время Мальвина стояла не двигаясь, затем, не оборачиваясь в сторону Эрика, прошла к окну:

— Что вы мне хотели сказать? — спросила она, облокотившись на подоконник.

Если бы сейчас здесь был кто угодно, любая другая девчонка, Эрику было бы легче, но Мальвина…

— Хорошо, вы не хотите говорить… а как же… вы ведь предлагали мне свою дружбу?

Неожиданно внутри Эрика начало расти раздражение против этой, как будто не от мира сего, девчонки, и, пытаясь справиться с ним, Эрик, глубоко вздохнув, принялся изучать залитые водой кафельные плитки…

— Я понимаю, над вами… над нами подшутили…

Не в силах больше сдерживаться, Эрик вскочил и бросился к двери:

— Гады, гады, гады!!! — разбежавшись, он попытался плечом вышибить дверь, поскользнулся, упал, вскочил опять и, разбежавшись, ударился о дверь. С той стороны раздались смешки.

— Зачем вы? Им надоест держать дверь, если вы не будете…

«Когда же это кончится?!» — и Эрик, отпрянув от двери, заорал:

— Да заткнись ты, дура!!!

Однажды Эрик видел, как старый пьяный цыган, каких на Петуховке было предостаточно, бил лошадь. Бил сильно, но как-то привычно, что ли… И как после каждого удара кнутом лоснящаяся шкура лошади судорожно сжималась, словно сгоняя слепней. И вдоль тела бежала волна. А огромный лиловый глаз тоскливо и дико косил на своего мучителя. Точно так же сейчас судорожно вздрогнула спина Мальвины. Голова ушла в плечи, локти прижались к бокам. Вся она подобралась, сжалась…

«Ей же больно», — спохватился Эрик, не понимая, о ком сейчас думает, о Мальвине или о лошади, и в то же время чувствуя, что это не имеет никакого значения — все равно ведь больно.

В умывальнике стало тихо, Эрик отошел к стене и замер там. Он не знал, что сказать и нужно ли.

— Вы… вы не представляете, — поперхнувшись, проговорила Мальвина, — мы с мамой жили в Ленинграде. Мы любили гулять, когда дождь. Осенью. Тогда туристы разъезжаются и… и… — голос Мальвины дрогнул, — так тихо. Тихо… — Она замолчала.

Эрик точно знал, если он произнесет сейчас хоть слово, то произойдет что-то страшное, но и молчать было глупо:

— Мальвина, — решился он.

— Да.

— Ты… это… — язык перестал подчиняться ему, — чего ты там высмотрела? — нарочито грубовато спросил он.

— Видите, вон звезда над крышей, — Мальвина протянула руку. Эрик вгляделся. — Она всегда появляется на одном и том же месте. Странно, не правда ли? Всегда.

— Так это… — начал было Эрик, но Мальвина перебила его:

— Это моя звезда. Мама говорила, что у каждого должна быть своя…

Эрик вздохнул и, подойдя к двери, толкнул ее. Та неожиданно приоткрылась. Эрик выглянул — пусто.

— Я пойду, ладно? — спросил он.

Мальвина промолчала.

В спальне было тихо. Пацаны спали. Хохма удалась, чего же еще? Только Рыжий, приподняв голову с подушки, сонно спросил:

— Ну, как Мальвинка?

Эрик нырнул в постель и некоторое время, согреваясь, лежал, всматриваясь в потолок. Потом, привстав, долго смотрел в окно.

«Точно, как звезда, — думал он, — если не знать, что это лампочка на крыше учебного корпуса. Там стоит бак с водой… Чтоб из кочегарки было видно, есть или нет вода в радиаторах».

Все уже давно спали, когда раздался сдавленный странный звук. Это, забившись под одеяло и зажав простыню зубами, плакал Хряк.

В СУШИЛКЕ

В конце марта интернат вымирает. Непривычно тихо в спальном корпусе. Изредка гулким эхом разносятся по коридорам и игровым комнатам шаги. Да еще то под половицей, то за батареей, то в каком-нибудь другом закутке что-то шебуршит — наверно, интернатский домовой балует. Каникулы.

На первом этаже, рядом с фойе, в маленькой комнатке-сушилке собрались те ребята, за кем не приехали родители. Впрочем, сегодня еще только первый день каникул…

Кроме запаха мочи да еще пола, залитого водой — это каплет из прохудившейся батареи, — сушилка не имеет недостатков. Здесь можно лежать хоть весь день, расстелив на горячих трубах подсохшие матрацы. И еще в сушилке есть окно. Сейчас в это окно, забравшись с ногами на матрац, смотрит Бутковский. У него бледное, неправильной формы лицо, узкие скулы, длинный нос. Из окна видна площадка перед входом в интернат, неширокий газон, зеленый штакетник, дорога с редкими прохожими и одноэтажные домики на той стороне улицы. Все это покрыто серым подтаявшим снегом.

На животе, подперев голову руками, лежит Сережка-Профессор. Между Бутковским и Профессором, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, сидит Сипина, угловатая, в застиранном платье. В другом углу — Эрик Пустовойтов. Он как раз сейчас вошел в раж, рассказывая очередную таинственную историю, каких знает множество. Недалеко от него примостился Лешка из 1-го «а». Он самый благодарный слушатель. У него даже челюсть отвисла… Видно, как по мере приближения рассказа к кульминации сам рассказчик начинает понемногу волноваться. Его голос прерывается.