Мир от Гарпа - Джон Ирвинг

Фаулер погиб во время аварийной посадки на грунтовую дорогу. Выпущенные шасси угодили в рытвину, их срезало, как серпом: лишившись посадочного устройства, бомбардировщик проехался на брюхе, раздавив круговую башню с такой же легкостью, как падающее дерево виноградину. Фаулер, по его словам, доверявший машинам больше, чем лошадям и людям, был в то мгновение в башне, и самолет сел прямо на него. Фюзеляжные стрелки, в их числе сержант Гарп, видели, как из-под скользящего бомбардировщика летели кровавые ошметки. Ближе всех к месту посадки оказался начальник отделения личного состава эскадрильи, он имел удовольствие наблюдать все это, как в замедленной киносъемке, и его вырвало прямо в джипе. Командиру эскадрильи не пришлось дожидаться официального заключения о гибели Фаулера, чтобы заменить его самым маленьким после него стрелком: коротышка Гарп давно мечтал о круговой башне. И в сентябре 1942 года его мечта сбылась.

„Мою мать всегда интересовали подробности о поступивших к ней больных“, — писал Гарп.

Когда в больницу привозили раненого, Дженни Филдз первая узнавала от врача, как и куда он ранен, и заносила его в соответствующую графу. Чтобы лучше запомнить фамилию и диагноз, она придумывала рифмованные подсказки: рядовой Джон — в голове звон, мичман Чик — от ноги пшик, капрал Гленн — оторванный член, капитан Макслен — кожи нет совсем. Но сержант Гарп поставил ее в тупик. Во время своего тридцать пятого вылета, над Францией, маленький башенный стрелок вдруг перестал стрелять. Пилот обратил внимание на отсутствие пулеметного огня из круговой башни и решил, что Гарп ранен. Сам он не ощутил удара в подбрюшье самолета и надеялся, что Гарп ранен не сильно. Как только самолет приземлился, Гарпа спешно перенесли в коляску специального мотоцикла, так как машины „скорой помощи“ поблизости не оказалось. И маленький техник-сержант, ко всеобщему изумлению, занялся своим членом. Коляска на случай непогоды была снабжена брезентовым колпаком, и пилот поспешил накрыть им Гарпа. В колпаке было окошко, через которое летчики, механики и врач видели раненого сержанта. Его член казался чрезмерно большим для такого маленького человечка, а обращался он с ним неумело, как ребенок, — во всяком случае, хуже обезьяны в зоопарке. При этом Гарп, ну совсем как вышеупомянутая обезьяна, то и дело поглядывал из своей клетки на лица наблюдавших за ним людей.

— Гарп, — неуверенно позвал его пилот. Лоб Гарпа был весь в запекшейся крови, но никаких повреждений на первый взгляд не было.

— Гарп! — закричал пилот. В металлической сфере, в том месте, где раньше был пулемет, теперь зияла дыра; зенитный снаряд, как видно, угодил в корпус пулемета; руки у Гарпа при этом не повредило, но делали они свое дело сейчас плоховато.

— Гарп! — еще раз крикнул пилот.

— Гарп, — повторил техник-сержант. Он передразнил пилота, как попутай или говорящий скворец. — Гарп, — еще раз произнес он, словно только что выучил это слово. Пилот кивнул ему в знак одобрения, и Гарп улыбнулся. — Гарп! — опять воскликнул он, как будто приветствовал окружающих. Вместо „Хелло!“ — „Гарп!“.

— Боже мой, Гарп, — сказал пилот. В иллюминаторе круговой башни были отчетливо видны дыры и трещины. Врач открыл окошко на брезентовом колпаке и заглянул внутрь. С глазами Гарпа творилось что-то неладное: они вращались в разные стороны, каждый сам по себе. Наверное, Гарпу казалось, что мир то наплывает на него, то удаляется; если, конечно, он вообще что-то видел, подумал врач. Ни врач, ни пилот не знали, что несколько острых, тонких осколков зенитного снаряда повредили один из нервов в мозгу у Гарпа; этот нерв передает двигательный импульс мышцам глазного яблока. Но и остальная часть его мозга получила множество порезов, как бывает при очень небрежной операции на мозге.

„Операция“ на мозге сержанта Гарпа была проведена из рук вон плохо, и ужаснувшийся врач даже не попытался стащить пропитанный кровью шлем, приклеившийся к голове и съехавший на лоб до того места, где прямо на глазах вырастала упругая блестящая шишка. Бросились искать мотоциклиста, возившего врача, но его где-то выворачивало наизнанку, и врач решил, что посадит в коляску с Гарпом кого-нибудь еще, а мотоцикл поведет сам.

— Гарп? — обратился к нему Гарп, повторяя единственное, только что обретенное слово.

— Гарп, — подтвердил врач. Гарп с довольным видом продолжал обеими руками обслуживать свой впечатляющий член, пока наконец успешно не завершил столь важное дело.

— Гарп! — выкрикнул он. В его голосе одновременно звучали радость и удивление. Он вращал глазами, как бы пытаясь уговорить ускользающий от него мир в конце концов остановиться. Казалось, он не совсем понимал, удастся ли это ему.

— Гарп? — произнес он неуверенно.

Пилот похлопал его по руке и кивнул стоявшим рядом членам экипажа и наземной бригаде, как бы говоря: „Ребята, давайте поддержим сержанта, успокоим его“. И все окружающие, почтительно наблюдавшие только что состоявшийся процесс семяизвержения, оправившись от шока, хором произнесли: „Гарп! Гарп! Гарп!“ Этот хор должен был удовлетворить даже самого привередливого.

Гарп счастливо кивнул головой, но врач взял его за руку и горячо зашептал:

— Ни в коем случае не двигай головой! О'кей, Гарп? Пожалуйста, не двигай головой.

Глаза Гарпа прокатились мимо пилота и врача, терпеливо дожидавшихся их возвращения.

— Тихо, Гарп, — прошептал пилот, — сиди тихо, о'кей?

Лицо Гарпа излучало безмятежное спокойствие. Продолжая сжимать обеими руками опадающий член, маленький сержант сидел с видом человека, совершившего все, что от него в эту минуту требовалось.

В Англии сержанту Гарпу ничем помочь не могли. Но ему посчастливилось вернуться в свой родной Бостон задолго до окончания войны. Помог ему в этом сенатор. В одной из бостонских газет появилась статья, обвинявшая Военно-Морские Силы в том, что на родину отправляют не всех раненых, а только сынков влиятельных семей. Чтобы опровергнуть столь возмутительную клевету, один американский сенатор заявил: „Если появляется возможность отправить домой тяжелораненых, шансы у всех равны, будь ты хоть сирота“. В армии поднялся переполох, стали искать раненого сироту, чтобы сенатора не упрекнули в дезинформации. К счастью, сирота быстро нашелся.

Но техник-сержант Гарп был не только сиротой: это был полный идиот со словарным запасом, состоящим из одного слова, который не мог бы даже сделать заявления для прессы. А главное, на газетных фотографиях стрелок Гарп всегда улыбался.

Когда свихнувшийся сержант был доставлен в „Бостонскую Милосердия“, Дженни не знала, к какой группе его отнести. Он явно был „отрешенный“, послушнее ребенка, но что с ним случилось еще, понять было невозможно.

— Привет! Как дела? — спросила она, когда ухмыляющегося Гарпа ввезли в палату.

— Гарп! — отрапортовал тот.

Глазодвигательный нерв был частично восстановлен, и теперь его глаза скорее прыгали, чем вращались, но зато руки были в варежках из марли; в больничном отсеке транспортного судна случайно возник пожар, и Гарп решил поиграть с огнем в буквальном смысле слова. Увидев огонь, он протянул к нему руки, языки пламени лизнули лицо и вдобавок ко всему сожгли брови. Дженни сочла, что он очень похож на бритую сову. Из-за ожогов она отнесла его в особую группу „наружно-отрешенных“. Но с Гарпом было еще кое-что. Опаленные ладони были так толсто забинтованы, что он не мог заниматься онанизмом, чему предавался часто и с успехом, но всегда неосознанно, как было записано в его истории болезни. И врачи, наблюдавшие его на корабле после пожара, стали опасаться депрессии — ведь он лишился единственного доступного ему развлечения, по крайней мере до тех пор, пока заживут руки.

Возможно, у Гарпа были повреждены и внутренние органы. В голове у него застряло множество мелких осколков, какая-то часть осела в недоступных скальпелю участках мозга, и не было никакой возможности их извлечь. Безумная лоботомия, проделанная над его мозгом, могла оказаться только началом его бед, процесс внутреннего разрушения мозговой ткани, скорее всего, прогрессировал.

„Мы и так довольно быстро деградируем, — писал Гарп, — и без помощи зенитного огня“.

В больнице еще до появления сержанта Гарпа был раненый со схожими повреждениями головы. Несколько месяцев он чувствовал себя вполне сносно, беседовал сам с собой, изредка мочился в постель. Потом начали выпадать волосы, появились нарушения речи, а перед самой смертью стали расти молочные железы.

Исходя из всей имеющейся информации, а также из рентгеновских снимков, Дженни Филдз заключила, что Гарп, по всей видимости, безнадежен.

Но она находила его очень милым. Бывший башенный стрелок был маленький, изящный человечек, невинный и непосредственный, как двухлетний ребенок. Он кричал: „Гарп!“, когда был голоден или чему-нибудь радовался; произносил „Гарп?“ с вопросительной интонацией, когда был чем-то озадачен или беседовал с незнакомым человеком, и спокойно говорил „Гарп“, узнавая собеседника. Обычно он делал все, что ему говорили, но целиком на него нельзя было положиться: он быстро все забывал. К тому же вел себя то как послушный шестилетний ребенок, то как любопытный двухлетний малыш.