Кто на свете всех смешнее? - Анатолий Трушкин

Правду говорят: все мужчины – свиньи.

История одной любви

Один я щас остался... совсем один. Старуха моя того... уехала к сестре.

Сестра у ей болеет... кажную осень. Телеграмму шлет: «При смерти я!», лет сорок уж помирает.

Говорю своей: «Что ж ты, поганка, делаешь? Я и так об одной ноге – ты опять норовишь сбежать. А куры на ком? А корова? А поросенок?!» – «Я договорилася».

Договорилася она. Вот что творит, падло. Думаю развестись. А на что она щас?.. Всё уж. От их щас одно беспокойство.

Зуб у ей летом болел. Думал, в гроб лягу. Враз заболел. Днем ходила – ничего, все зубы на месте. Ночью дергаться стала. Дергатся и дергатся. Твою мать! Что ж такое? А ну? Встал, свет зажег. Раздуло у ей лицо – не признаешь. Ей-бо! Уже пошло на мою подушку.

 – Помираю! Помираю!

 – Чего, – говорю, – несешь? Кто от зуба помер? Сестра-аферистка сорок лет никак не помрет, и ты туда же. Что я тебе? Четыре утра! Куды я тебе? Кого-чего?! Спи знай!

Утром у ей рот набок, язык не пролазит. Так-то говорит – не поймешь что, а тут вовсе: мы-мы. Чего «мы»?

Дескать, в больницу ее отвези. Щас!! С утра кровельщик обещался подойти насчет сеней, изгородь на задках покосилась, козлы править надо. Я всё брошу – в больницу попрусь. Туда пять километров да обратно... шесть. Пятьдесят шесть километров! Бензин дороже молока! Кто повезет?

Легче без зубов жить. Ей-бо! А на что они? Цены щас – все одно ничего не укусишь. Куды я поеду? Зачем? Кого-чего?!

Пошел. Машины в разгоне все, и лошадей нету ни одной. Ни одной! Какая где. И что теперь делать?! И где взять?!

Она:

 – Мы-мы.

Говорю:

 – Замолчи! Не трепли невров!

Замолкла. Еще хуже – не поймешь, живая, нет. Потрогал – теплая еще. Плохо, ходить не может. Силится встать, а ей в голову отдает. А что я тебе?! Куды я? Кого-чего?! И что я могу сделать с одной ногой?

Пошел в сарай, от Ирки коляска осталася, от внучки. Крышу проели крысы, сиденье крепкое. Что ему? Весной навоз только возил, и всё. Соломы бросил пучок, подогнал к крыльцу.

Теперь ее перетащить надо! А в ей пудов шесть! Ей-бо! В сестре шесть, и в ей. Аферистки. Шесть пудов целиком не поднять мне... только частями. Твою мать-то! Соседку кликнул. Подтащили как-то. Хорошо, крыльцо высокое – прямо перевалили в коляску... Немецкая коляска. Рассчитано всё... на шесть кило. Тут – шесть пудов! Колеса не вертются.

Смазал солидолом. Соседка над душой стоит ахает. Стерва! Нашла когда ахать. Костылем отодвинул ее... по спине. Куда ты лезешь? Что ты ахаешь?! Помогла – пошла на хрен!

Отъехали с километр – дождь. Ни одной тучи не было. Откуда дождь?! Соседка подгадила. У ей глаз дурной. Куры дохнут. «Хорек, хорек...» Какой хрен хорек? Чуть ветер с ее стороны – дышать нечем.

У ей даже колорадский жук не держится. У всех путных людей картошка облеплена, у ей – ни одного.

Льет и льет дождь, конца нету. Глина под ногами, склизь. Ее пиджаком прикрыл, сам до нитки в одну минуту... Ну, едем. Кто едет, конечно, кто идет. Навстречу Олюшка-спекулянтка тащится. У ей зять у нас с краю живет, Ванька. Ты не помнишь, давно уж было. За бутылку взялся голым вдоль деревни пробечь. А мужики подгадали – в аккурат бабы вечером коров гонют с того конца. Загнали его в крапиву. Измуздыкали так – прибежал, не поймешь, где зад, где перед. Так вздулось всё. Рот нашли, тогда определили... где зад. Олюшка навострилась сразу:

 – И что везешь?..

Спекулянтка, собака.

 – Что? А ты не знашь?.. С час назад объявили по радио: старух порченых меняют на телевизоры.

 – Шутишь.

 – Какие шутки?

Она под пиджак глянула, моя там: «Мы-мы». И эта – готовая, тоже: «Мы-мы».

Говорю:

 – Что ты топчешься, собака? Дуй бегом, Ванька тебя заждался с коляской.

Разворачивается, как даст ходу назад.

 – Эй, подмогни хоть маленько!

И де? Ее не видно уже. Твою мать-то... Иду кое-как, кувыркаюсь. Вот он, мосток! Где Петька Шерстков руку сломал. Девок пугал. Девки сзади шли, он забрался под мосток. Подходят они, он: «У-у-у!..» Дурак-то, твою мать. У их сумка с солью пуда на два – ух вниз, по башке ему. Он в овраг и боком об корень березовый – два ребра погнул... И руку сломал... через месяц где-то.

Вот он, мосток-то, внизу. Чую, щас перевернемся. Ей-бо, перевернемся! И что делать? Объезда нету. И что я?! Куды? Кого-чего?! Бросить всё да развестись к чертовой матери.

Она: «Мы-мы», дескать, не бросай. Я, дескать, за тобой горшки носила, когда ногу потерял, дескать, поседела через тебя... Ну, что и дети на ей были, и я взвалился... Говорю:

 – Что было, то прошло. Прощай... на всякий случай.

Костылем уперся – тормозю. Как съехали?! Не пойму. Мосток перешли. Теперь вверх! А куды я с одной ногой?! Что я?! Кого-чего?! Не подняться мне!

Выперся как-то. Ноги не держат. Тащусь дальше. Слышу – хрусть. Чтой-то?.. Костыль треснул. Твою мать! Ложись, помирай... И тут коляска как задергается. «Всё, – думаю, – агония у ей началась». Заплакал, ей-бо! Чего же? Сорок лет прожили. За сорок! За сорок. Поворачиваюсь попрощаться, пока не остыла, – она смеется лежит. Я в глине весь, как в говне.

И вот всё у ей так. Когда сгорели в шестидесятом году, стоим в исподнем у головешек – она смеяться давай. Думал, рехнулась. А это в ей, значит, поперек судьбы чтоб. Ума-то нету.

А мне какой смех? На култышке три километра. Быстрей на пузе вокруг земли. Твою мать-то совсем! И что я?! Как дойтить?! Кого-чего?!

Ну, пришли. Врач чего-то на месте оказался. Молодой еще, трезвый... ума-то нету. Сразу руки мыть, инструментов ей в рот натыкал – чик! Готова!

Она:

 – Ой!

Он:

 – Всё! Следующий!

В Москве учился... ума-то нету. А у ей вишь что, в десне рыбья кость застряла. Так жрать горазда. Я-то сижу, подо мной лужа – с чего натекло, всем не объяснишь. Костыль сломал, култышку истер в кровь. А в следующий раз у ей баранья кость застрянет?! Мне помирать?

Думаю развестись... С утра ухлестала. Когда будет? А ну дождь?! А ну пожар?! Что я один? Кого-чего?! Дура чертова, собака!

Ктой-то там на дороге показался. Глянь, не моя?

Этюды

Диалог

 – Вы не имеете права!

 – Кто?

 – Я буду жаловаться!

 – Куда?

 – Я управу найду!

 – Где?

 – Я – человек!

 – Молчи, козел.

Народ и интеллигенция

 – Брат, брат! Подожди.

 – Какого тебе?

 – Брат, ужли не признал меня? С праздником тебя.

 – У, ё! С каким?

 – «Каким». Ах ты простая душа! Ведь у нас юбилей свободы слова.

 – Ну, ё!

 – Да ведь она, брат, дороже колбасы.

 – Уже дороже?! Вот ё!

 – Эх, брат. Конечно, трудно сейчас. Но мы спасемся.

 – А мы?

 – И вы, и мы, а спасет нас красота!

 – Ох, ё!

 – Брат, нам всем нужно покаяться. Не очистимся – пропадем.

 – Вот ё!

 – Не возродимся!

 – Ну, ё!

 – Мы Бога потеряли!

 – От ё!

 – Не помним о смерти.

 – Ну, ё!

 – Конечно, люди сейчас озлобились. Но гнева не должно быть. Согласен, брат?.. Я вижу, ты согласен. Ты всё сердцем понимаешь. Это дороже. Спасибо, брат... Куда ты?

 – Всё, ё. Побежал я.

 – Брат, брат!.. Вот ё!

Мелочь

Если все дороги ведут к храму, а мы идем к рынку, не станет ли рынок нашим храмом?

Добро помнят даже гады. Если маленькому гаденышу каждый день в одно и то же время давать еду, он признает вас за своего... будет считать вас гадом.

Я говорю: «Пошел ты в задницу». А он мне: «ПОШЕЛ ТЫ В ЗАДНИЦУ!» За что? Что я ему такого сказал?

Раньше любили, гордились кем-нибудь из вождей. Сейчас тоска.

Шли впереди всех, оказались позади всех. Ничего странного, просто шли не в ту сторону.

Стыдливый смех

Когда смеются над тобой и по делу, а ты за компанию тоже смеешься. Это редко бывает, потому что обычно в сатирах себя никто не узнаёт и, значит, смеются не над собой.

Бизнес

От бизнеса польза всем. Сколько людей участвуют в бизнесе – всем польза! Поэтому, конечно, у нас он может привиться только через мордобой.

Вот тебе субботний случай. В пятницу началось на работе. Парторг наш... он из партии-то вышел, но все крупные праздники отмечает. А как раз только что стукнуло сорок дней кончины ГДР, буквально неделю назад. Он выставил-то три пол-литра на четверых, но нам же только завестись. Ну, и удачно так получилось – завелись.

В субботу проснулся – в голове тошнит, денег ни копейки, а выпить надо, иначе жизнь в теле не удержится.

Ну, взял утюг – я-то все равно глажусь раз в год, жены дома не было, ей в тот момент он тоже вроде бы ни к чему, – пошел на барахолку. Продал какой-то морде за пятнадцать рублей. Правда, у мужика какая-то морда лошадиная. Я как первый раз увидел его, подумал: лошадь. Еще удивился: чего это на барахолку лошадей пускают? Продал ему за пятнадцать рублей.

Походил еще немного, потолкался... Всё продают, слышь! Всё. Носки мужские, минометы, лампы перегоревшие. Как на Западе – всё есть, но дорого. Пулемет десять тысяч стоит! Совсем уже с ума посходили, да? Когда это пулемет десять тысяч стоил?